Государи Московские: Воля и власть. Юрий
Шрифт:
Федоров, не чинясь, сказывал о своей деревенской родне, признался и в том, что человечески сам по себе за Юрия больше, чем за отрока Василия.
Но что будет впредь? Ежели раз – только раз! – нарушить Алексиев закон о престолонаследии, то что начнется после смерти (не дай Бог, война!) самого Юрия? «Церковь мыслит о вечном! – твердо заключил Федоров, глядя прямо в глаза Юрию. – Оставим последнее решение за Ордой, но теперь, княже, достоит тебе заключить мир с Василием!»
Юрий долго молчал, то опуская глаза, то вновь остро вглядывая на Федорова.
С Иваном Дмитричем Всеволожским разговор у него уже был. Сухой согбенный старик Всеволожский в речах выразил прыть и почти понравился Юрию, как может нравиться умный враг. Но почуять врага в Симеоне Юрий, как ни тщился, не мог. Свой был ему Федоров! (И по службе, кабы не ушел
Не сказал – на Москву, не сказал – зачем, но Федоров понял князя правильно и молча склонил голову.
Ряд Юрия Дмитрича (названно младшим братом) с князем Василием был заключен 11 марта 1428 года. Однако и тот и другой для окончательного решения ждали вызова к хану.
Глава 12
Князь Петр Дмитрич умер в исходе 1428 года. Зацепила «черная»! Выморочный Дмитров Василий II с Софьей тотчас забрали себе, хотя на него еще недавно претендовал по праву старшего брата Юрий. Новая усобица возникла меж дядей и племянниками. Зримо уменьшалось многочисленное гнездо членов московского правящего дома. От всех Владимировичей, сыновей Владимира Андреича Храброго, не осталось никого наследников, кроме одного Василия Ярославича, сосредоточившего в своих руках почти все обширные волости, коими московский воевода наделял своих наследников, волости, также наполовину вымершие, но бабы упорно рожали, и юное поколение росло в деревнях, починках и селах, готовое заменить своих отцов, а оставшиеся в живых родители торопились женить и выдавать замуж потомков своих – тринадцати-четырнадцатилетние парни уже считались женихами, не редкость было, что девки и на двенадцатом году уже рожали сыновей. Земля сама, как могла, боролась с черной смертью. Чумные избы жгли, разводили кошек – истреблять крыс, разносящих заразу, и потому были пахари, были воины – не переводился народ на Руси! И народ был молодой, задорный, сытый. Хлева ломились от скотины, оставленной умершими и собранной оставшимися в живых. И чуялось: стоит лишь окончиться моровой беде – и потишевшие города вновь наполнятся веселым и настойчивым людом, что хлынет сюда из деревень, спеша заменить тех, кого увел Господь в свои заоблачные чертоги. Страна была молода, и даже над «черной» начинали издеваться, сотворяя Святками хари и личины якобы умерших от моровой беды покойников.
Юрий ненадолго съездил ранней весною в Москву, восстановив старые знакомства, посетив родичей, побывавши в Звенигороде, и вновь убрался к себе в Галич. Знал князь повадки Софьи Витовтовны и не верил ей!
Вспахали, посеяли, справили сенокос. Мор убывал, уходил, и с тем оживала земля. Оживали, впрочем, и волжские татары. Почти было прекратившиеся во время мора набеги на Русь начались снова.
Татары явились к Галичу Филипьевым постом. Завивала метель, и в белой тьме мелькали смутными очерками низкорослые монгольские кони, мохнатые остроконечные шапки закутанных в овчинные тулупы воинов. Ратные были не собраны, малочисленная дружина да посадское ополчение – все, чем располагал Юрий. Он, однако, отчаянно матерясь (досталось и дуракам-боярам, и страже, проспавшей набег, и поганой черемисе, скрытно подведшей к городу татар, – уже было узнано, кто начальник татарской рати!), успел собрать и вооружить посадских, сам кидаясь туда-сюда (добро, Дмитрий Красный оказался с отцом, помог!), расставил ратных по стенам, и, когда татары ринулись половодьем на оснеженные городские валы, по лестницам полезли на стены, с гортанным криком начали выбивать ворота, их встретил ответный, хотя и не дружный ливень стрел. Ободренные руганью князя посадские и дружина начали, высовываясь из-за заборол, совать копьями в снежную кашу, из которой являлись, лезли по лестницам скуластые узкоглазые татарские ратники с разъятыми в реве ртами, тоже ощетиненные оружием – сулицами и саблями. Кое-где татары уже запрыгивали на стены. Юрий, страшно крича и сзывая ратных, рубился сам. Оробевших было посадских наконец охватило остервенение боя, татар сбросили, удалось удержать и нижний город, где ратоборствовали сын Дмитрий Красный и боярин Данило Чешко. В сумерках, под вой метели, собирали трупы, перевязывали раненых. Бабы молча таскали дрова и воду, готовили котлы со смолой – наутро ждали нового приступа, но уже чуялось –
Второй приступ был отбит с ощутимыми потерями для татар, а там подошел Борис Галицкий с наспех собранною по волостям в Чухломе и Солигаличе ратною силою, и татары (вызналось, что вели их казанский царевич и, точно, князь Али-Баба) отошли, разорив волость, уведя с собою многочисленный полон и скот. Пакостная черемиса вскоре поплатилась: Юрий ответным ударом уже Великим постом погромил их волости, опять же набрав добра и полону.
А татары Али-Бабы, отойдя от Галича на самое Крещение, изгоном подошли к Костроме, взяли город и с огромным полоном устремились к себе, на низ, берегом Волги. Из Москвы была послана погоня во главе с Андреем и Константином Дмитричами, боярином Иваном Всеволожским, которому на сей раз предлагалось явить уже не дипломатические, а воинские способности.
Способностей этих согбенный, сухой, хотя и крепкий еще старец, всю дорогу заботившийся о том, чтобы не застудиться на ветру да вовремя есть и спать, не проявил. Рати, дойдя до Нижнего и не настигнув татар, по его совету поворотили обратно: мол, татары ушли сами, чего же больше?
К счастью для полонянников, так думали далеко не все ратные в московском войске. Младшими воеводами шли с ратью стародубский князь Федор Давыдович Пестрый и боярин Федор Константиныч Добрынский. Они-то и порешили не подчиниться решению старших воевод. «Заводилой» оказался Федор Пестрый. Князь он был только по названию: давным-давно включено в круг московской политики Стародубское княжество, и уже давным-давно стародубские князья жили не землей, а службой.
В таких «потомственных» служилых семьях зачастую рождаются талантливые (во всяком случае – преданные!) полководцы, для которых служение является смыслом жизни само по себе, а связанные с ним блага и доходы как бы отступают на второй план. Во всяком случае, в роду стародубских князей явились Ромодановские, Палецкие, Пожарские – прославившие так или иначе свой род в анналах истории российской. Федор Пестрый был из Палецких (сын Давыда Андреича Палецкого) и был потомственным и, несомненно, талантливым воеводой. Перспектива вторгнуться в погоне за противником на вражескую территорию его не пугала. А Иван Дмитрич Всеволожский, придворный политик и дипломат, его попросту злил. Имей Юрий Звенигородский Федора Пестрого в своих союзниках, ох и тяжко пришлось бы Софье с сыном! Однако в роду Палецких понятие чести и верного служения было столь высоко, что выступить против «законного» правителя Москвы Федор не мог.
Дальнейшие события выглядели так, как ни Всеволожский, ни Андрей с Константином, ни тем паче татары предположить не могли.
Пока передовые части армии устраивались в Нижнем и промороженные ратники искали тепла и ночлега, два Федора и составили свой «заговор». Федор Пестрый, подтянув своих кметей (накормленным воинам строго велено было не расседлывать коней и не разбредаться по городу), прямиком поскакал к ямскому двору, где расположился Добрынский с дружиной. Вызвал боярина и прямо ему в лицо вымолвил:
– Последними гадами будем мы с тобой, Федюха! Я даве женку мертвую видал. Замерзла с дитем. Гонят их, недалеко ушли-то! Гонят, понимай, по снегу, кого раздетых, разутых – последними гадами станем! Навроде старика Всеволожского! В перинах брюхо греть! – Он зло сплюнул и, глядя мимо, вбок, разгоряченным своим почти разбойным взглядом, помолчав, вымолвил: – Выводи своих! Коли скажем старшим воеводам, не позволят ни в жисть! Решайся. Ну! Последними гадами!
Федор Добрынский, побелев, понял. Даже как-то вытянулся весь враз.
– А остановят?
– Ни хера! Вишь, какая бестолочь творит! Все по избам ратные бегают, где бы бабу найти да питья хмельного. Да нипочем! Выводи людей! Я своих уже поднял! В случае – скажешь: уходим, мол, по наказу Всеволожского, а он, старый хрен, уже, поди, в бане кости парит али в перинах утонул, спит! Ни хрена! – И дернул головой бешено, сдерживая готовые прорваться страсти.
Уходили в ночь, «утаився» от больших воевод. Ратные ежились, с недосыпу пробирала дрожь. Но Федора Пестрого слушались – грозен был стародубский князь: и боялись, и любили. Свой был. Не чванился никогда, а когда ратные любят, тут уже половина успеха.