Государственная недостаточность. Сборник интервью
Шрифт:
– Ты ощущаешь себя до сих пор советским писателем? Я назвал в своей книге «Время красного быка» поколение бывших сорокалетних последним полностью советским поколением, что бы они сегодня ни говорили сами про себя. Им уже за шестьдесят, все лучшее ими написано в советское время, вся главная жизнь прошла в советский период. Иными они уже не будут никогда. Ваше поколение уже расколото временем, иные из вас могут стать постсоветскими писателями, создав лучшие книги уже сейчас и уже на тему иной жизни. Но ты, по-моему, сознательно предпочел внутренне, духовно остаться там, на первой половине своей жизни. Остаться посланцем советской цивилизации в новой литературе третьего тысячелетия. Твои герои все формировались в советское время, живут еще тем, прошлым менталитетом. Я прав в таком видении тебя и твоего творчества?
– Сергей Владимирович Михалков оказался большим поклонником моих книжек. И он как-то в своем интервью, прочитав «Демгородок», назвал меня последним советским классиком… Это лукавая михалковская
– Наша нынешняя эпоха дала столько новых типов, столько характеров болтунов, авантюристов, мошенников, что для писателей твоего поколения есть огромное поле деятельности. Но почему-то мало кто берется пахать это поле. Наши либеральные коллеги откровенно испугались той действительности, которую сами и породили. Они отказываются описывать ее, уходя в аллегории, как поздний Маканин, или в литературные игры, как Анатолий Королев. Наши единомышленники не приемлют этот мир и в основном работают на былых стереотипах, лишь посылая этому миру громкие проклятья. Но мир-то есть, уже установившийся за десять лет. И его никакими приемами постмодернизма не опишешь. Тут скорее годится Валерий Залотуха с его «Последним коммунистом» или Анатолий Афанасьев с его картинами московского ада в серии авантюрных романов. Мне кажется, как воздух нужна сатирическая фантасмагория с традициями Михаила Булгакова и Михаила Зощенко, то, чем силен как раз ты, Юрий Поляков, с «Козленком в молоке», «Демгородком» и «Замыслил я побег…». Со своими устойчивыми нравственными установками, рассматривающий в упор новых буржуазных героев России. Нужен новый антибуржуазный сатирический роман. Но почему-то наши братья писатели боятся антибуржуазности. Неужели опасаются ярлыка коммунофашиста? Тогда самыми главными коммунофашистами назовем Свифта и Гоголя. Из молодых я вижу уклон в антибуржуазность у Сергея Сибирцева, у Олега Павлова. Жаль, что так мало замечаем критикой интереснейший рассказчик Владимир Галкин, задиристый Николай Коняев. Но очень много, как говаривал Ленин, мелкобуржуазного болота. В нем тонет сегодняшняя литература.
– Надо сказать, что либеральный литературный истеблишмент оказался гораздо агрессивнее в отстаивании своей монополии на печатное слово, нежели даже советская номенклатура. Я отлично помню рассуждения советских литературных чиновников, когда формировался список литературы, рекомендованной для перевода за границей, или писательская делегация: мол, обязательно надо включить Вознесенского, или мы забыли включить Трифонова. Или: забыли Битова – срочно надо представить к ордену. Иначе перекос получается. Нельзя оставлять в лауреатах одного Егора Исаева. Надо уравновесить… Было понимание, что у отечественной культуры два крыла.
– Я бы добавил, что для подстраховки они всегда либеральное крыло слегка даже перегружали, внимательный историк литературы это прекрасно заметит. И еще надо заметить, что даже самые, казалось бы, радикальные либералы не стеснялись входить в придворную брежневскую элиту, появляться в салонах великосветских партократов и получать из их рук щедрые подачки. Никуда не уйти от такого факта, что ни у Рубцова, ни у Передреева, Горбовского, Кунаева, Устинова, Соколова нет ни стихов, ни поэм о Ленине, о БАМах и Братских ГЭС, у Вампилова или Ворфоломеева нет пьес о пламенных революционерах, все это привилегии евтушенок, окуджав, шатровых, гельманов, рождественских и других лидеров нашей либеральной интеллигенции. И вдруг, как-то в одночасье, мы стали «красно-коричневыми», а эти «комиссары в пыльных шлемах» стали жертвами коммунистического прошлого и борцами с советской властью. На нас взвалили все свои грехи, все свое лизоблюдство. И стали володеть всею нашей словесностью, оттесняя нас на дальнюю обочину…
– Да, были два крыла – правое и левое, и я бы заметил, что на одном крыле далеко не улетишь. А эти ребята, воспользовавшись политическим переворотом той самой партверхушки, которая, как ты верно, Володя, заметил, их и подкармливала, придя к власти в литературе и в средствах массовой информации, перекрыли абсолютно все пути проникновения оппозиционной, по-тогдашнему – правой литературы за рубеж. Все пути на телевидение, на важнейшие радиоканалы. Мне рассказали недавно такой случай: в одном крупном западном издательстве нашего либерального литератора, пропагандирующего
«Да что вы, не вздумайте печатать, он же коммунофашист. Ни в коем случае». Эти люди пользуются подбором убийственных для западного мира ярлыков – «коммунофашист», «антисемит», «националист», абсолютно лживых и необоснованных, для того чтобы не допустить на западный книжный рынок русскую национальную литературу, исключительно для решения своих личных материальных вопросов. Я даже не виню Запад, все упирается в наших так называемых литературных экспертов, сузивших список имен книг, рекомендуемых для перевода, до своего меркантильного междусобойчика. Когда там давно уже не знают прозы Личутина, Проханова, Распутина, Козлова, Зульфикарова, Балашова, Дегтева, то действительно какая-нибудь Нарбикова становится новым явлением. И там, видимо, думают так: литература в России вымирает, нам предлагают каких-то творческих доходяг, но давайте уж пожалеем их, других у них нет, надо поддерживать русскую литературу. Если у них в России Пригов – самый лучший поэт, что делать – дадим ему премию, лучше-то никого нет, как говорят. А о Юрии Кузнецове молчок.
Надо сказать, что эти ребята в борьбе за монопольное право на кормушку стали обычными литературными коррупционерами. Они уже и либеральных хороших писателей не подпускают к западным издательствам, чтобы те кусок хлеба не отобрали. Буквально десять человек где хитростью, где наглостью, где просто подлогом монополизировали всю западную русистику. Мы в глазах западного читателя выглядим просто какими-то литературными дебилами. Кроме Сорокина, они ничего в России не видят.
– Может быть, пора лучшим нашим писателям самых разных взглядов вновь объединяться на какой-то основе, чтобы преодолеть эту групповщину? Сидели же раньше на секретариатах рядом Вознесенский и Распутин, Юнна Мориц и Станислав Куняев и как-то сообща решали наши писательские дела. Каждый пишет в одиночку, дружит с единомышленниками, но есть же и общие издательские, писательские интересы. По-моему, либералам без нас тоже уже скучно и противно в своей банке с пауками сидеть и покорно внимать мнению Соросов и отечественных олигархов…
– Я считаю, мы просто нужны друг другу. Обогащаем друг друга. Я считаю, от того, что Распутин не общается с Искандером, теряет не только Искандер, теряет и Распутин. Герметизация литературы в рамках своей модели обедняет ее. Убедить в необходимости державности читателей «Завтра» – небольшая заслуга, а ты попробуй своими державными мыслями заинтересовать читателя «Московского комсомольца»! Главное – не где говоришь, а главное – что говоришь…
– Ты считаешь себя писателем-одиночкой? Есть ли у тебя круг друзей-единомышленников, своя литературная ватага, свойственная любой молодой литературной поросли? Вот были акмеисты, символисты – неплохие ребята, к слову сказать, вот была деревенская проза, исповедальная проза, тихая лирика, вот была «проза сорокалетних», или «московская школа»… Сейчас есть кружки концептуалистов, постмодернистов, при московской организации все пробуют сколотить некий «новый реализм». У тебя были периоды сближения с той или иной литературной группой? Или ты всегда ходил наособицу? И второй вопрос сразу вослед первому. Кто на тебя повлиял? Кого числишь своими литературными учителями?
– У меня так получилось, что я всегда был сам по себе. Когда я печатался в «Юности», я все время чувствовал чужесть тех людей, которые группировались вокруг журнала. У них были иные взгляды на жизнь. Помню, уже в начале перестройки на каком-то сборище в «Юности» такую вакханалию затеяли по поводу событий в Вильнюсе. Они все это говорили, а я сидел и думал: «Боже мой, но я-то думаю совершенно по-другому!» К сожалению, недолгий период сближения с руководством Союза писателей на Комсомольском проспекте тоже закончился пониманием, что я для них чужой. Я все-таки противник крайностей. Уверен, что есть здравая середина, которая вбирает в себя лучшее. Крайность мировоззрения обедняет писателя. Испепеляет талант. Остается одна дидактика, левая ли, правая ли. Именно из-за давления крайностей, как правило малоталантливых, до сих пор левые не хотят понимать правых, правые не хотят понимать левых. Но мы же один народ, одна культура. Это мое одиночество чувствовали всегда и те и другие. И в ПЕН-клубе меня никогда своим не считали, смотрели как на врага, и на Комсомольском тоже видели во мне чужака. Так получилось, что у меня сначала произошел разрыв резкий с ПЕН-клубом, когда я слышал, как его лидеры, вымаливая подачки, предлагали на своих международных встречах отдать Курилы японцам, поддержать Басаева и так далее. Я возмутился, взбесился, и это закончилось ссорой со всем руководством ПЕН-клуба. А вскоре на минувшем съезде писателей России я поссорился и с его руководством. Для одних я был недостаточно космополитичен, для других недостаточно патриотичен. Видимо, это моя судьба, которую мне и мыкать до конца дней. Писатель, идущий своей дорогой, обречен на одиночество… Я свое одиночество осознал уже давно. Помнишь мою статью в пилотном номере газеты «День» в декабре 1990 года? Вышла она под названием, которое ты придумал: «Из клетки в клетку». А первоначально она называлась «О праве на одиночество». В состоянии творческого одиночества я и способен сотворить нечто серьезное. Люди, сбитые в группы, не развиваются в крупных художников. Чувство локтя помогает в борьбе за жизнь, но мешает творить искусство.