Государственная недостаточность. Сборник интервью
Шрифт:
И вот когда я ставлю последнюю точку, когда понимаю, что в данный момент на данном этапе моего духовного, профессионального, гражданского развития я уже не смогу улучшить текст, тогда начинаю думать о том, что с ним делать, куда нести, кому предложить. Точно так же было с моими многострадальными повестями «ЧП районного масштаба» и «Сто дней до приказа», которые я написал соответственно в 1981 и 1980 году.
– Почему вас потянуло на эти темы? Ведь обычно писатели стремятся создать что-то вечное, а эти темы, как мне кажется, сиюминутны. Или вам хотелось популярности, затронув эти «горячие» темы?
– Самый короткий путь к забвению – это думать во время
– Вы думаете, что это можно отнести и к «Мастеру и Маргарите» или «Дяде Ване»?
– «Дядя Ваня» воспринимался как злободневная вещь, в ней масса намеков, скрытых цитат. Если Чехова рассматривать в ключе постмодернистской «цитатной» эстетики, то во всех его пьесах можно найти массу скрытого цитирования и литературной полемики.
Если бы роман Булгакова вышел тогда, когда он был написан, то он был бы фантастически сиюминутной вещью. В нем есть много пластов, но вот возьмем политический пласт романа. Это размышление об амбивалентности зла в жизни. Человек, современник Сталина, попавший под его пресс, размышляет об амбивалентности зла. Ведь не случайно же там говорится о «зле, которое вынуждено совершать благо». Это то, о чем думали все современники в то время…
– Вряд ли все думали об этом.
– Я имею в виду тех, кто думал. Те, кто думал, те думали, а кто не думал, тот и сейчас ничего не думает. Но сейчас сталинская эпоха или безудержно романтизируется, или безудержно же шаржируется. На самом деле это было сложное время. Это была форма выхода российской цивилизации из системного кризиса.
– Но как вы думаете, читаются ли сегодняшней молодежью ваши «ЧП…» и «Сто дней…»?
– «ЧП районного масштаба» читается не очень. Во-первых, потому, что это моя ранняя вещь, а во-вторых, в этой повести речь идет об организации, которой уже нет. Я допускаю, что повесть снова может стать интересной лет через десять, когда закончится гражданская война и люди всерьез захотят понять: а что же это была за советская система, в которой мы худо-бедно прожили семьдесят лет? Ведь помимо кошмаров тогда мы сделали и немало хороших вещей. Вот тогда повесть может стать каким-то источником для изучения, ведь фактически о комсомоле мало кто писал, особенно в последние годы.
А что касается моих повестей «Сто дней до приказа» или «Работа над ошибками», то они постоянно переиздаются, входят в школьную программу. «Сто дней…» недавно вышли восемнадцатым изданием.
– Виктор Мироненко (предпоследний первый секретарь ЦК ВЛКСМ. – Авт.) в интервью мне говорил, что в «ЧП…» слишком много вымысла. Кто из вас лукавит?
– Никто не лукавит. Тут надо смотреть на проблему изнутри. Сказать, что в художественном романе много вымысла, – это ничего не сказать. Потому что любое художественное произведение – вымысел. «Анна Каренина» – вымысел. «Евгений Онегин» тоже вымысел. Но мои повести взволновали миллионы людей, стихийно проходили читательские конференции, комсомольские собрания. Значит, эти повести затронули важные проблемы – и этим уже хороши. Кстати, главным противником публикации «Ста дней…» был покойный генерал Волкогонов. А Мироненко, между прочим, помогал мне с публикацией. И Сергей Михалков тоже помогал очень.
Но вот что интересно.
В принципе с моих вещей в литературе началась жесткая критика советской цивилизации. Критика, конечно, была в диссидентской литературе, но ее читал узкий круг неуживчивых интеллектуалов. А тут, представляете, махровый застой, еще жив Черненко, а в январе 85-го года человек открывает журнал «Юность» и читает о том, что творится в райкоме. В какой-то степени это был прорыв.
Но я никогда не был антисоветским человеком. Моя открытая критика была связана с тем, что я был совершенно советским человеком, воспитанным в советской семье, на советской идеологии, и был уверен, что эту систему можно реформировать изнутри. Когда мне предложили передать непечатавшиеся повести за границу, я совершенно искренне отказался: «Зачем же я свою страну буду критиковать оттуда? Я и здесь их напечатаю». И напечатал.
– Юрий Михайлович, но есть же другие примеры антисоветской позиции. Тот же Евтушенко, который в воспоминаниях не скрывает, как его использовали партийные органы для разных целей. Может быть, вас тоже использовали?
– Государство всегда использует деятелей культуры, интеллектуалов, и не имеет значения, какое это государство – коммунистическое или демократическое. Это совершенно нормально. Другое дело – как использовать? Можно заставить что-то лепетать с трибуны, а можно, поняв, что книга дает какое-то возвышающее представление о твоей стране, о политической системе, стараться продвинуть ее за границу, способствовать переводам. Почему нет?
Ведь как напечатали «ЧП…»? Поначалу ее запретили. Вдруг выходит постановление ЦК партии о совершенствовании партийного руководства комсомолом. А у нас как всегда было? Вышло постановление – надо, чтобы писатели откликнулись. И тут выяснилось, что ни у кого ничего на эту тему нет. Кто-то вспомнил про мою запретную повесть – и ее напечатали.
– Скажите, а вам не хотелось написать что-то такое, за что по тем временам была бы уготована психушка? Ну, если бы о вашей работе узнали в соответствующих органах?
– Знаете, мы сами себе создали миф о страшной советской власти и всячески его культивируем. Я не жил в сталинский период и ничего не могу сказать о том времени. Я жил в период развитого социализма. Как уже достаточно самостоятельно мыслящий человек я застал конец 60-х, 70-е, начало 80-х. В принципе тогда советская власть по отношению к инакомыслящим нельзя сказать, что была терпима, но и нельзя сказать, что она была жестока. Для того чтобы пострадать от советской власти за свои убеждения, нужно было вступить на путь политической борьбы с ней.