Государственная недостаточность. Сборник интервью
Шрифт:
В 1993 году ко мне подходили и говорили: «Юра, что ты делаешь? Зачем протестуешь против расстрела Белого дома? Ты просто молчи. А за твои советские критические повести тебе все будет: переиздания, должности». Но для меня это неприемлемо. Становясь серьезным писателем, ты становишься участником сложнейшего духовно-исторического процесса, и все твои лукавства, приспособленчества остаются навсегда. Мы как-то забыли о том, что русский писатель в XIX веке всегда ценился не за умение пристроиться в кильватер к очередной власти, а за обостренную совестливость.
– Сергей Михалков назвал вас последним советским писателем.
– Действительно, я развивался как советский писатель, во мне никогда не было диссидентского запала, желания разрушить все любой ценой. И сегодня в моем отношении к окружающей
– Соцреализм функционеры угробили, а сами выскочили…
– Да, особенность революции 80-х годов заключается в том, что наш правящий класс почти не пострадал, в отличие от правящего класса 1917 года, который практически был уничтожен… Наша революция была хитро продумана: правящий класс не свергается, а возносится еще на несколько ступенек выше.
В нынешней ситуации меня многое не устраивает, но так как после взрыва остались руины, то нам в этих руинах жить, обустраивать их, растаскивать весь этот завал. Наши небоскребы рухнули именно так, и ничего уже с этим не поделаешь. Я всегда смотрю, как в послереволюционный период вела себя русская интеллигенция, которая не уехала, осталась и, рискуя жизнью собственной и близких, занималась тем, что Бердяев называл «преодолением большевизма»: обустраивала разруху, возвращала ценности, которые были незаслуженно отвергнуты, не дала сбросить с корабля современности Пушкина, потом и Достоевского вернули. Со временем и православные ценности стали возвращаться. Советская идеология начала и конца советской власти значительно отличается, и в этом заслуга честной интеллигенции, которая приняла свершившееся как данность, поняла, что силой здесь ничего не сделаешь, – наш народ устроен так, что часто он не поднимается постоять за себя. Очень показательна в этом смысле судьба шахтеров. Надо было умудриться так взвинтить шахтеров, одну из самых богатых профессиональных групп советского общества, чтобы они застучали касками. А теперь, когда у них ничего нет, они не стучат.
– В пору перестройки к взвинчиванию народа приложила свою руку и интеллигенция.
– Да, элита изменила национальным интересам. Она неправильно сориентировала общество. Для чего существует элита, или интеллигенция, как у нас говорят? Когда человек в поте лица добывает хлеб, ему некогда задумываться. Я вырос в рабочей семье. Смена у моего отца начиналась в половине восьмого, а возвращался домой он в шесть вечера. О судьбах Отечества думать было некогда – нужно было выполнять норму. Поэтому общество воспитывает интеллектуалов, от которых требуется одно: с помощью своего образования и головы оценивать те вызовы, которые народу бросает цивилизация, и подсказывать честные, правильные решения. Наша элита сориентировала общество с точностью до наоборот.
– Почему это произошло? Нашей элите и при советской власти неплохо жилось…
– Во-первых, это случилось во многом потому, что наша элита была воспитана в прозападнических традициях и жила с ощущением, что там все правильно, а здесь все неправильно. Во-вторых, было какое-то самообольщение, убежденность в том, что прогресс – это неуклонное движение вперед. В 1985 году никому не могло прийти в голову, что от перемен может стать хуже. Я только теперь понимаю, почему такими осторожными были люди, пережившие Гражданскую войну. Они понимали, что налаженное сдвинуть можно, но что потом будет, никто не знает. Наша интеллигенция в большом долгу перед народом. Если бы честно предупредили, что произойдет такое резкое обнищание населения, такой крах геополитического статуса страны, никто не пошел бы за Горбачевым.
– В чем вы видите сейчас главную задачу литературы?
– Наша главная задача – осмыслить эпоху. Советская эпоха практически не осмыслена: там был или откровенно диссидентский взгляд на происходящее, или выполнение социально-партийного заказа. Мы должны объективно взглянуть – без гнева и пристрастия – и понять, что это была
– Но почему-то этого осмысления не видно!
– Существует замечательный миф: римляне похитили прекрасных сабинянок, переженились на них, родились дети. Пришли сабиняне забирать своих дам, а у тех уже дети бегают. Пришлось мириться с римлянами. Так и у нас: похищение сабинянок состоялось, и родились дети. Как мы теперь это будем разрывать? В нашем обществе есть и жулик, и негодяй, но есть и честный трудолюбивый человек, который не украл, а заработал свои деньги, хотя его подставляли, подсовывали химерические законы. Теперь надо попробовать разобраться в новом времени, а традиционно у нас этим занималась честная литература. Политологи могут помочь разобраться, у какого бульдога в данный момент под ковром крепче челюсти. Это люди, которым надо носить темные очки – в их глазах написано удовольствие от собственной профессиональной лживости, это глаза наперсточников. Поэтому сейчас перед литературой стоит очень важная задача, тем более что процесс самораспада, саморазрушения заканчивается. Маятник пошел в другую сторону – начинается самовосстановление. И фигура Путина в этом случае совершенно не случайна. Возвращается кое-что разумное из нашей прежней жизни. Думаю, правильно поступили, вернув прежний гимн. Это консолидация общества: мы отдаем дань имперскому, монархическому величию двуглавым орлом, советскому величию – гимном, с которым победили немца, а либеральной идее – трехцветным флагом, который, как известно, был у Временного правительства символом либерализации России.
На века остается только литература, в газету потом заглядывают только специалисты. Кино тоже быстро устаревает, да и питается оно литературой. Десятилетний кризис нашего кино был связан исключительно с тем, что режиссеры решили, что без литературы обойдутся, что они сами сценаристы. Исчез кинематографист, который раньше перелопачивал книги, журналы, звонил по редакциям: нет ли интересной рукописи? Сейчас этого нет.
И у нас, и в Америке почти все лучшие фильмы сняты не по сценариям, а по романам. Литература всегда является основой синтетических искусств – театра, кино, телевидения.
– На V съезде кинематографистов кинорежиссеры в один голос говорили о том, что нет хороших сценариев. Наблюдается какой-то тотальный страх перед современностью – неприятие и неумение ее отражать. С чем, на ваш взгляд, это связано?
– Я с этим столкнулся сам. Волей судеб я оказался руководителем сценарной группы, работавшей над созданием сериала. Стал общаться со сценаристами и вдруг обнаружил людей, которым лет десять-пятнадцать назад, когда я был в Союзе писателей секретарем по работе с молодыми авторами, сказали, что им лучше сменить профессию, что литература не их призвание. Тогда они ушли в сценарное дело. А ведь там все то же самое. Никогда не существовало чисто сценарной профессии. В 1986 году я писал сценарий вместе с Евгением Габриловичем. В этом сценарии мы, кстати, предсказали крах перестройки. Так вот Габрилович, признанный сценарист, говорил мне: «Юра, нет такой профессии – сценарист. Есть профессия – писатель, пишущий сценарии. Если это хороший писатель, то и сценарии будут хорошие. Плохой писатель – плохие сценарии». Сценарий – это жанр литературы, как и пьеса. Драматург учитывает специфику театра, а сценарист учитывает специфику кино.
Так откуда могут появиться хорошие сценарии, когда, в отличие от кино, телевидения, даже от театра, литература в это десятилетие была самым загнанным, неуважаемым и на большом подозрении у власти видом искусства, в который практически не вкладывались деньги? Поддерживались и финансировались государством и западными фондами в основном направления экспериментально-отстраненного характера и люди, которых интересует не жизнь, а литературный космос, где летают цитаты, сталкиваются чужие миры, и из этих миров они кроят новые миры.