Государственный палач
Шрифт:
И мщение мое вполне людское, насквозь земное, плоть от плоти ваше, которые люди…
Я дотошно записал все случившееся со мною, дав этим торопливым косноязычным этюдам-записям тривиальный профессиональный подзаголовок: «Роман в психопатических этюдах».
Да-да, вы, которые люди-людишки, знайте же, что я один из вас, подобный вам, подобный во всех ваших мыслимых и немыслимых земных грехах и грешках, – я отныне заявляю, что человек от человека сотворения и до века нынешнего есть предтеча Дьявола-послушника Черной Вселенной.
Люди есть мозоли развязной дьявольской лапы…
И я
Любая блоха, любая вошь, буде даже тифозная, есть вершина Божьей искры-вдохновения…
Практичная златоспинная непоседа-пчела явно создана вдохновенной, неравнодушной кистью, меня же эта Божья тварь своей неутомимой практической жилкой утомляет и отвращает…
Осторожная ласковая гиена, с удовольствием пожирающая разложившуюся Божью плоть, тоже плод Божественного озарения…
Именно они, и только они! Эти насекомые, эти твари есть истинное лицо-предназначение живой сути-природы, сотворенной Творцом в минуту забавы и вдохновения…
Потому что э т и Божьи творения-твари чрезвычайно органичны, природны. Они не искусны – они талантливы во всех своих омерзительных (разумеется, по-человеческому узколобому завидущему мнению) плотоядных наклонностях и страстях…
И ежели случится на земле Великой Мор – а он всенепременно случится, – выживут именно эти Божьи твари: членистоногие, усатые, многоглазые, дурнопахучие (как будто человек не есть самое зловонное существо!), изящно цельномускулистые, свирепые по инстинкту, а не по жадности и любви к скопидомству…
Впрочем, скопидомство, стяжательство, подонство, ростовщичество и прочие милейшие человеческие пороки, всегда как бы прощаемые Богом, – они, эти сугубо человеческие привычки, все-таки незнакомы, неведомы Божьим тварям, которых мы, славословящие себя, ничтожества, боимся, сторонимся брезгливо, а большей частью презираем. И презираем-то именно по причине отсутствия у них этих злокачественных дьявольских пороков…
Впрочем, откровенно словесной желчью разве способно ли пронять гранитную душу человеческую?
Смехотворная, зряшная затея…
Впрочем, к подобным затеям прибегает уже не одно поколение вольных сочинителей и придворных бумагомарак, чтоб хоть как-нибудь зацепить-затронуть-усовестить непоколебимую эту твердь – душу – суть человеческую.
И все-таки не удержусь и скажу: слова-понятия: совесть, мораль, нравственность выдуманы-извлечены из какой-то идеальной фантастической сущности, из выдуманной мифологической действительности, с единственно мелкой целью – кичиться этими как бы человеческими, как бы духовными проявлениями перед истинно Божьими творениями-тварями…
И отдельный человек и целое государство уже которое тысячелетие примеряет и кокетливо облачается, приобретая за бесценок, в эти идеальные религиозные и прочие одежды. И все равно всегда они не по росту, но как бы все-таки по моде.
И тем более зримо и рельефно выдаются все члены-конечности человеческие, все их непомерное убожество и эгоизм.
Вселенский чудовищный ч е л о в е ч е с к и й эгоизм, растлевающий все живое вовне и внутри…
Этюд
Сон разума рождает чудовищ.
…самое грубое слово, самое грубое письмо все-таки вежливее, все-таки честнее молчания.
Золотые пауки обоев так по-утреннему празднично искристы и бодры, что мои все еще неудержимо смыкающиеся веки как-то сами собой повиновались солнечному восточному призыву-взгляду – приотворили сонный недоумевающий зрачок, вмиг сузившийся и на миг же ослепший. В следующую секунду тяжелое непослушное веко растормошило, растревожило свои хитрые тонкие мышцы – запомаргивало.
И я окончательно выбрался из иллюзиона, из сказочного бытия, которое как бы ненастоящее, как бы только подразумевается, которое называется просто и прозаично – с о н.
Вышел я из него с необыкновенным облегчением, ощущая непривычное для моего, слава богу, еще не тщедушного организма сердцебиение, какой-то странный сердечный ток, отдававшийся неуютным тягостным гулом-звоном едва ли не в самой глубине черепа.
Мое сознание, или то, что называется моим внутренним, скрытым даже от меня вторым «я», которое, если доверять психоаналитикам, все-таки и есть истинное «я – он», – так вот это сверхсознательное «я» только что на моих глазах трудилось на своем обычном, привычном до рутинности рабочем месте.
Униформа вполне соответствовала роду службы – багряно-лаковый, не стесняющий размашистых рабочих движений, с пунцовыми широкими лямками комбинезон; ноги ловко пружинят в бордовых, в мягкую гармошку сапогах на устойчивом, в медную рюмку каблуке; руки по самые локти втиснуты в красные лайковые краги; выражение глаз не рассмотреть через противосолнечные, с коричнево полыхающими стеклами, забралы; венчает все это кроваво отливающее великолепие остроконечный шлем из красного обливного шевро.
Пальцы мои, изящно забранные в чужую кожу, по-свойски обыденно сжимали удлиненное, с удобной излучиной, деревянное, отполированное топорище с широким увесистым зеркальным топором – манящее отражение стали мелко окроплено алыми дрожащими звездочками.
В сновидении я который уже сезон честно трудился в поте, так сказать, лица, которое, впрочем, совершенно бесстрастно, сухо, по-актерски чисто выбрито.
А трудился я Государственным палачом.
Передо мною располагалась дубовая обширная, вымоченная пролившейся бесконечной кровью до базальтовой крепостии надсада колода – мой рабочий стол-станок.
Вместо привычных, частью обрыдлых, растрепанных листов черканной рукописи – растрепанная златокудрая женская голова, прикованная нержавеющим платиновым ошейником-обручем к станку. Все еще что-то лепечущая голова моей жены. Моей любимой, которая для меня всё, вся жизнь, весь смысл ее. Над которой я, как истинный скупец, трясусь, не доверяю никому, даже ее матери, оберегаю от подружек, от всего скверного, что творится на улицах столичных, в особенности на «голубом экране», то есть получается – оберегал…