Государство и светомузыка, или Идущие на убыль
Шрифт:
Человеку, до глубины естества творческому, способность к перевоплощению дарована едва ли не первой.
Александр Николаевич на удивление легко вогнал себя в образ мифического мингрельского князя. Пофантазировав в пределах поставленных ему рамок, он насытил абстрактную фигуру живой плотью и кровью, обуял страстями, снабдил характером решительным и твердым. Все это в немалой степени способствовало успешному прохождению паспортного и таможенного контроля…
Великий Композитор прежде не бывал
Он непременно смешался бы на незнакомом шумном перроне, среди толпы приехавших и встречающих, чужих и равнодушных к нему людей, но для уверенного в себе, невозмутимого грузинского аристократа ситуация была проще простой. Небрежно окликнув носильщика, он отдал ему дорожный баул и на приличном средненемецком велел проводить до дрошкенкучера.
Пунктуальный Плеханов, снабдивший Александра Николаевича рекомендательным письмом к единомышленникам, не позабыл указать на конверте подробный и точный адрес. Дрожки простучали по выгнутому старинному мосту через неширокую речку Лиммат, обогнули островерхое, с черепичной крышей, здание ратуши и остановились в квартале однотипных барочных домов, принадлежавших, судя по выложенным гербам и девизам, гильдии булочников. Девятая Кантонная, четыре. Приехали.
Легко взбежав по выскобленным высоким ступеням, он постучал прибитым к двери кольцом по ее прочной дубовой обшивке. Явившаяся пожилая гретхен в буклях и крахмальной наколке провела его в светлую просторную гостиную. Великий Композитор скользнул взглядом по массивной темной мебели, сел на неудобный, узкий, с прямой спинкой стул. Одна из стен была увешана живописью. Одинаковые тучные люди в пекарских колпаках и белых передниках напряженно позировали не слишком умелому мастеру на фоне гигантских сдобных кренделей и булок.
Ожидание затягивалось. Александр Николаевич переменил позу, встал. Дальний угол гостиной был уставлен многочисленными кадками и горшками с домашними растениями. Великий Композитор подошел понюхать цветок и увидел чьи-то холодные враждебные глаза. Густая зелень скрывала внушительных размеров террариум. На дне его, до половины зарывшись в жирную грязь, лежал зеленовато-коричневый нильский крокодил.
За спиной хлопнула дверь, раздались голоса.
Невозможно шаркая ногами в разношенных домашних туфлях, к Александру Николаевичу приближался крошечный носатый старец в шлафроке и ермолке. Сцепив большой и указательный пальцы, он нес раскачивающуюся на хвосте мышь.
Великий Композитор с достоинством поклонился.
— Месье Шарль? — осведомился он на неплохом французском. — Я друг месье Плеханова. Он пишет вам… вот письмо…
Шарль Раппопорт подошел вплотную, привстал на цыпочки и принялся сосредоточенно разглядывать гостя.
Александр Николаевич счел необходимым повторить свое представление.
— …мсье Плеханов, — стараясь следовать всем правилам галльской фонетики, медленно выговорил он. — Письмо…
Почтенный старец придал лицу
— Месье Плаханов… месье Плеханов, — рассеянно накручивая на палец мышиный хвост, забормотал он. — Месье Плеванов…
Александр Николаевич преисполнился терпения.
— Бо-о-ольшой, — показал он руками, — си-и-ильный… социа-а-ал — демокра-а-ат… «Социа-а-ализм и полити-и-ическая борьба», «На-а-аши разногла-а-асия», «Мо-о-онистический взгляд на исто-о-орию»…
— Монистический? — до глубины души удивился Раппопорт и ловко закинул мышь в разверзшуюся крокодилью пасть.
Воспоследовавшая пауза оказалась достаточно долгой.
Скрябин уже решился было откланяться, но тут в глазах старца промелькнула живая и ясная мысль.
— Большой! — возбужденно выкрикнул он. — Социал-демократ! Монистический! Плеханов! Письмо!
Он выхватил конверт из рук Александра Николаевича и замахал им в воздухе.
— Жюль! Где ты? Жюль!
На шум откуда-то сбоку вышел другой старец, очень высокий, худой, в смокинге и белых перчатках. В его отставленной руке трепыхалась большая древесная лягушка. Это, без сомнения, был Жюль Гед, импозатный лидер Второго Интернационала, один из отцов потрясшей воздух «Гаврской программы». Величественно прошествовав к террариуму, патриарх швырнул земноводное поймавшему его на лету пресмыкающемуся.
— Ну, что — утопаешь в своей грязи? — Основатель французской рабочей партии любовно постучал по толстому запотевшему стеклу. — Он у нас утопист и анархист в одном лице, — тут же объяснил Жюль Гед Скрябину. — Мы зовем его Прудон.
— Пожалуй, они и внешне похожи, — в тон знаменитому центристу заметил Александр Николаевич. — Помнится, месье Пьер Жозеф был несколько толстокож и весьма зубаст.
Жюль Гед расхохотался и одобрительно похлопал Александра Николаевича по плечу.
— У вас письмо от месье Плеханова?.. Это замечательный человек. Когда-то мы вместе ели сосиски с картофельным пюре… кстати, — месье Гед наклонился к задумавшемуся о чем-то Шарлю Раппопорту, — сходил бы ты на кухню… пусть фрау Клетцаль принесет нам чего-нибудь перекусить…
Александр Николаевич наконец-то освободился от тяжелой жаркой бурки, заботливые старые социалисты предоставили ему возможность посетить туалетную и ванную комнаты — обрызгавшись водой, Великий Композитор вышел к столу достаточно бодрым и свежим.
Ветхая волшебница фрау Клетцель сотворила за это время несколько истинных кулинарных чудес. Скрябину подали суп из бычьих хвостов, чрезвычайно густой и пахучий. Выхлебав клейкую массу, хвост полагалось обглодать до последнего хрящика. На второе предлагались свиные уши, евстахиевы трубы которых были заполнены сочными шкварками, а барабанные перепонки проткнуты пучками ароматной травы. Были еще с треском лопавшиеся во рту глаза молодого оленя, запеченные в тесте козлиные ноздри и фаршированные коровьи копыта.