Готические истории
Шрифт:
Кто-то побывал здесь до нас – с досадой и яростью вынес вердикт Колфилд, и после целого дня блужданий то по суше, то по колено в воде мы, утомленные и разочарованные, вернулись с жалкими шестью чирками и одной кряквой на двоих.
Вне всяких сомнений, ситуация удручала, но Колфилд, казалось, принял ее чересчур близко к сердцу. Его переполняла ненависть к «мерзавцам», которые нашли облюбованное им место и всполошили птиц, и после ужина он сидел и все ругал свое невезение и негодяев, что испортили нам охоту, пока мы оба, после целого дня на свежем воздухе, не стали клевать носами,
Мы позавтракали и отправились в путь, но, хотя мы и выбрали другое направление, нежели накануне, нас опять постигла неудача. Мы бродили кругами, лишь изредка убивая дичь, которая не стоила и упоминания.
В конце концов около трех часов дня, утомившись, мы присели пообедать. Я ужасно проголодался и жадно проглотил свою порцию, Колфилд же почти не притронулся к еде; он угрюмо проверял ружье и время от времени подолгу прикладывался к фляжке с виски.
Мы сидели на корнях огромного тамаринда недалеко от деревни, которую я заметил вчерашним утром. Мы ходили довольно большими кругами, держа в поле зрения желтые глинобитные домики, видневшиеся на холме. До деревни оставалась всего миля, но этого места вполне могло хватить для охоты.
В деревне, казалось, почти никто не жил, она выглядела тоскливой и заброшенной. Две старухи сидели, прислонившись к осыпающейся земляной стене и смотрели на нас тусклыми усталыми глазами, несколько голых детей играли рядом, а два мальчика постарше гнали стадо тощих костлявых коров вниз к воде.
Вскоре еще один силуэт возник вдалеке и стал приближаться к нам. Это был факир [2] или какой-то еще нищий странник, что было понятно по прядям темно-желтой шерсти, вплетенным в его собственные черные кудри и свисающим по обеим сторонам его тонкого острого лица, по золе, покрывающей его почти голое тело, и по полой тыкве-горлянке для пожертвований, которую он держал в руке. Его вытянутое лицо походило на собачью морду, а заостренные желтые зубы блеснули на солнце, когда он стал просить денег, уныло и монотонно растягивая слова.
2
В разговорной речи XIX века факир – в т. ч. бездомный индус-аскет.
Колфилд кинул в него мелкий камень и грубо велел ему убираться. Факир посмотрел на него своими дикими беспокойными глазами, полными горькой злобы, а потом пошел прочь и исчез за зарослями высокой перистой травы.
Я сунул руку в карман. Монет у меня не было, не то я непременно отдал бы их нищему оборванцу.
– Вы обратили внимание на физиономию этого отродья? – спросил Колфилд, когда мы встали, чтобы снова двинуться в путь. – Если доктрина о перерождении душ верна, в прошлой жизни он наверняка был дворнягой. Очень уж похож!
– Скорее шакалом, – беззаботно сказал я. – У него морда дикого зверя.
Мы обошли деревню по краю и ступили на сырое мягкое рисовое поле. Мы вспугнули стайку бекасов и преследовали ее, пока не перестреляли почти всех птиц, а потом, к нашей радости, услышали шелест крыльев – большая стая уток приземлилась
– Попались, – возбужденно прошептал Колфилд, и мы осторожно подползли к птицам, так что они оказались прямо перед нами: лениво плавали по неподвижной холодной воде, чистили перышки и звали друг друга, наслаждаясь своей мнимой безопасностью.
– Сейчас, – сказал Колфилд, садясь на корточки за кустами. – Стреляйте в самую гущу!
Мы оба подняли ружья, но едва наши пальцы оказались на спусковых крючках, посреди стаи раздался всплеск, птицы взмыли вверх – ш-шух! – и улетели. Колфилд выругался. Я тоже. А потом мы оба обернулись, чтобы посмотреть, что спугнуло уток.
Позади нас на небольшом отдалении стоял факир, которого мы видели во время обеда. Рука у него была в грязи – это он швырнул комок земли в воду, чтобы предупредить уток о нашем приближении.
Колфилд погрозил нищему кулаком и обругал его на беглом хинди, но тот, не меняя выражения лица, отвернулся и исчез в джунглях.
Слова не в состоянии описать злость и разочарование Колфилда.
– Одни ведь шилохвости были – почти все до единой, – сказал он. – И первая удача за сегодня. Подумать только, этот мерзкий факир все испортил. Что за дьявольская проделка!
– Они ведь против убийства любых живых существ, сами знаете, – заметил я, чтобы утешить его. – Да и нам он наверняка хотел навредить – вы ведь бросили в него камень.
– Чепуха! – сказал Колфилд. – Пойдемте, нам надо спешить, скоро стемнеет. Пока есть возможность, я хочу еще попытать счастья за этими пальмами, но слуг можно уже и отпустить, день у них выдался трудный. У вас в кармане еще остались пули?
– Да, и много, – ответил я, и, отправив двух слуг с небогатой добычей назад в лагерь, мы повернули направо и шли молча, пока не увидели воду, поблескивавшую между грубыми стволами пальм, а в ней, к нашему удивлению и радости, множество уток и чирков.
С ружьями в руках мы тихо поползли к воде, едва дыша, чтобы малейшим шорохом не насторожить уток.
Солнце начало садиться, превращаясь в красный шар; тишина опускалась на землю по мере того, как воздух становился все более влажным, и туман расстилался над холодной стоячей водой джила. Сверху доносилось тихое гоготание гусей, потянувшихся на ночлег.
Колфилд взвел ружье первым. Он стал тщательно целиться в самую середину трепещущего облака коричневых перьев.
Всплеск! Ш-шух! Все птицы как одна взмыли вверх и стали забирать вправо, а воздух наполнился их всполошенными криками.
Колфилд не успел выстрелить – кто-то опередил его, швырнув тяжелый камень в самую гущу стаи.
Он обернулся с нарочитой медлительностью и замер. Я проследил за его взглядом и увидел долговязую фигуру того самого факира: белки его глаз и кривые желтые зубы поблескивали в розовых лучах закатного солнца, а лицо выражало злорадное торжество.
Раздался оглушительный треск, и факир вдруг оказался на земле: его тело извивалось в судорогах, а обезумевшие, наполненные ужасом глаза уставились на меня в предсмертной агонии. Колфилд застрелил его.