Готический ангел

Лесина Екатерина

А он слабеньким был, хрупким, точно мой ангелочек из сердолика, и столь же совершенным. Крошечные пальчики с крошечными ноготками, тонкие реснички, мягкие волосики бледно-рыжего, ижицынского, цвета, а носик мой. Олеженькой готова любоваться вечно, как он хмурится, кряхтит, кривится, готовясь заплакать, или же сонно зевает, причмокивая губками, как спит и как просыпается, как смотрит на меня…

Две недели тревожного, опасливого счастья, которое отчего-то никто не спешит разделить… не понимаю людей, а они меня. Люди сами по себе,

я же тут, у колыбели, боюсь отойти, а ну как проснется, заплачет, а меня, чтобы утешить и успокоить, нету. Олеженька часто просыпается и плачет почти постоянно… Он не больной, он маленький просто и слабый очень, но я сберегу, я не позволю отобрать его. Никому не позволю.

– Шли б вы, Наталья Григорьевна, спать. – Прасковья глядит искоса, в голосе ее мне слышится недовольство. Я боюсь оставлять Олеженьку с нею, а Савушка считает мои страхи блажью. Мне кажется, он ревнует меня к сыну, потому и в детскую заходит редко.

– Даст Бог, выживет. – Прасковья склоняется над колыбелью, разглядывая моего сыночка, лицо ее, грубое и некрасивое, в эту минуту кажется мне и вовсе отвратительным, преисполненным некой непонятной брезгливости. С трудом сдерживаю себя, чтоб не закричать. – А вы здоровенького народите.

Глупая, глупая женщина, что она понимает? Зачем мне кто-то, кроме Олеженьки, зачем другой, здоровый или больной? У меня уже есть сын, и я счастлива.

– Вставайте, Наталья Григорьевна. – Ухватив меня за плечи, Прасковья потянула вверх, она сильная и грубая, сопротивляться бессмысленно, да и не пытаюсь я сопротивляться, сил-то нету… Куда они подевались? Не знаю. Не помню. Да и не нужны они, я буду сидеть у колыбели и любоваться сыном, охранять его сон.

Олеженька не умрет. Он не может умереть, как же я без него?

– Пойдемте, пойдемте. – Прасковья тянет меня за собою. Куда? Зачем? – Вам отдыхать велено… Савелий Дмитриевич сердиться будут, ежели не отдохнете… а за дитем пригляжу, завтрего кормилицу привезут… сразу надо было, а то где ж это видано, чтоб самой…

Хочу оттолкнуть, а не выходит.

– Давайте в постелю-то, Наталья Григорьевна, ложитеся. – Прасковья грубая, Прасковья темная, она не понимает, что мне нельзя спать, что стоит закрыть глаза, и с Олеженькой случится страшное. Я там должна быть, в детской, рядом с ним.

– Савелий Дмитрич велели. – Прасковья силком сует кружку с горячим молоком. – Пейте.

Пью не потому, что хочется, а чтоб отстала наконец, ушла, а я потом тихонечко встану и к Олеженьке. Вкуса не чувствую, только как рот обжигает, и губы разом занемели, и голова кружится… падаю… лечу… вниз куда-то, ко дну пропасти… разобьюсь.

– От так хорошо, – откуда-то сверху доносится Прасковьин голос. – От так ладно… Спите, Наталья Григорьевна, закрывайте глазоньки.

Закрываю. Подчиняюсь. Засыпаю.

Сердоликовый

сон, розовый и полупрозрачный, обнимает, утешает, защищает.

По словам Савелия, я спала три дня, он даже волноваться начал, доктора позвал, а тот сказал что будто бы дело в нервической истощенности и сон этот исключительно на пользу.

Бедный Савушка, как же он переволновался, и за меня, и за Олеженьку, похудел, издергался, а в глазах появилось то прежнее, виноватое выражение, от которого он, казалось бы, излечился.

– Я боялся, что ты умрешь или… – Савушка замолчал, приник щекою к моей ладони и коснулся губами запястья. – Это я виноват во всем, я и никто другой… прости.

Про вину я не поняла, да и не хотела, признаться. Встать вот хотела с постели, Олеженьку увидеть, на руки взять, поглядеть, хорошо ли за ним смотрят, и из дому выбраться, хотя бы из комнаты.

– Потерпи, родная моя. – Савушка перебирал пальцы, от прикосновений его становилось тепло и хорошо, вот бы на весь день остался, но знаю – невозможно. Ему и за Олеженькой приглядеть надобно, и за домом, что без руки хозяйской остался, и за делами. – Лето будет, в Куршевель поедем, на воды. А хочешь, в Париж… в Рим… куда скажешь, туда и поедем. Доктор говорит, к лету можно будет.

Мне нравится слушать его голос, и не столь важно, сдержит ли Савушка обещание. Не нужен мне Куршевель, и Париж тоже, и Рим, я встать хочу, из дому выйти, Олеженьку на руки взять, чтоб тройку запрягли с серебряно-серым Акаем и Прядкой да Угольком за пристяжных. Чтоб Осип засвистел, закричал, пуская в бег, чтоб снегом летели поля и брызги ледяные из-под полозьев, и река синею дорогой…

– Не плачь, – Савелий вытирает слезы. – Пожалуйста. Поверь, к весне все будет иначе… а то и раньше. Хочешь, я почитаю?

– Хочу. – Я не хочу, чтобы он уходил, тогда в комнате становится темно и тоскливо, тени мечутся безудержными призраками, тени крадут мои силы, отползая лишь тогда, когда объявляется Прасковья. Грубая, вечно сердитая и недовольная, она стала самым близким мне человеком, она меняет постель, раздевает меня, обтирая беспомощное, слабое тело влажными тряпками, она подносит и убирает ночную вазу, кормит с ложечки бульоном и поит обжигающе-горячим, сладким от растворенного меду молоком. И после этого напитка я моментально проваливаюсь в сон.

Сны всегда розовые, порой хрупкие и легкие, порой тяжелые, давящие, такие, из которых хочется поскорее выбраться, но не выходит. До тех пор, пока не объявляется Прасковья, которая раздвигает портьеры, впуская в комнату солнечный свет. Савелий появляется позже, один раз днем, после завтрака, второй раз вечером – перед самым Прасковьиным визитом, и с каждым разом мне чудится, что времени со мною он проводит все меньше.

Чудится, конечно, чудится.