Готический ангел
Шрифт:
– Девушка со свечой. – Евгений, не дожидаясь просьбы, перехватил картину в резной раме, громоздкой и неподъемной. – Иван, помогай давай.
Ив принял работу осторожно, отставил в сторону, лицом к стене, точно не желал видеть нарочито бледной полупризрачной фигуры. А Евгений уже помогал доставать следующую.
– Сумерки.
Картина переливалась всеми оттенками золотого. Темные небеса фоном, и яркое пятно последней солнечной вспышки, и легкое прозрачное водное пространство, с плывущим кленовым листом, толстыми стеблями
– Я и забыл, какая она красивая.
Присутствие Евгения нервировало. Почему? Не знаю. Просто как-то неуютно, хочется отодвинуться, и неудобно от того, что вдруг догадается, о чем я думаю. Хотя обыкновенные они, мысли, но все равно неудобно.
– Предпочитаю авангард. – Динка поежилась. – Боже, тут дубак сказочный, как ты не замерзла?
– Давай сюда. – Иван поставил вторую картину к первой. – И побыстрее, а то и вправду околеть можно.
Дальше картины не рассматривали, просто вынимали, кое-как очищали от прилипших соломинок и составляли к стене. Рамы глухо стукались друг о друга, норовя сползти, опрокинуться на пол, выразить возмущение. Полотнам не по вкусу было, что с ними обходятся так бесцеремонно. И в подвале им не место, сыро здесь, а они хоть и не старинные, но все же ценные.
И красивые.
– Мой прадед, – сказал Евгений, достав последнюю. – Савелий Дмитриевич Ижицын. Надо бы повесить… внизу, как вы считаете?
Он смотрел на меня глазами цвета бледно-голубого, подтаявшего льда и ждал чего-то. Неуютно под этим взглядом.
Страшно.
– Д-да, наверное, надо. Внизу.
– Женька, ну только не говори, что ты этим сейчас заниматься будешь! Ну и так работы по горло, а ты с картинами! Обождут они, никуда не денутся… и прадедушке твоему уже глубоко начхать, где они будет висеть, наверху или в подвале… Вон Василиса пускай займется, раз она искусствоведом тут числится.
– Иван, ты много говоришь.
И Ив-Иван, яркий, громкий и успешный, вдруг сник, съежился как-то и, шагнув к двери, бросил:
– Тогда без меня… Дина, идешь?
Дина не ушла, Динка-Льдинка, Динка-картинка, Динка-любопытствующая и Динка-советующая-как-правильно-вешать-картины. Она придирчиво выбирала место, и все терпеливо ждали, и я ждала и вместе со всеми ходила по расчерченному полосами света холлу от одной стены к другой. Наконец Динка устала и, указав пальцем между двумя полуколоннами, велела:
– Тут. Но не слишком высоко. Василий, будьте добры, постарайтесь грунтовку не попортить. Вообще на гвозди уже не вешают, вчерашний день… И стена ведь пострадает, если дырку бить.
Но этот ее совет – редчайший случай – остался без внимания, и Динка обиделась, явно, ярко, демонстративно. И тут же передумала и, легонько коснувшись локтя Евгения, поинтересовалась:
– А это и вправду твой прадед? Похожи… нет, я серьезно, я фигею, до чего похожи.
– Правда. – Как мне показалось, Евгений отвечал не
– А что, он точно твою прабабку убил? Из ревности?
– Дина, перестань!
– Да ладно, Вась, ну интересно же… Так правда или нет?
– Он не был виновен, во всяком случае, в том, в чем его обвиняли. – Евгений отступил от картины в очерченный солнцем круг. И как-то сразу потускнел, поблек, точно те редкие краски, которыми его рисовала природа, напрочь не выносили света. – Он был человеком порядочным, и в этом его трагедия… Поверьте, я знаю, о чем говорю.
Ижицын на портрете, Ижицын у портрета – семейное сходство налицо, даже не в бледности и бесцветности: черты лица, поза, поворот головы, взгляд этот, холодный и внимательный.
– Он любил жену.
– Которую из них? – тут же уточнила Динка.
А Ижицын не смутился, ответил:
– Обеих.
– О да, хороша любовь, одну в психушку, вторую в могилу…
– Дин, прекрати. – Мне было стыдно – и перед Евгением, который теперь уж точно будет думать, что Динка плохо воспитана, и перед нею, за то, что прошу замолчать. Знаю, она не специально, просто характер такой, открытый и язвительный.
Динка дернула плечиком и, небрежно откинув платиновую прядку с лица, заявила:
– А я что, я ж так просто… ну вправду, странная такая любовь выходит.
– Какая уж есть. Василиса, сегодня вам не следует возвращаться в подвал. Там холодно. А теперь прошу извинить. – Евгений, резко развернувшись – кажется, он здорово разозлился, – вышел из комнаты.
– Фу-ты ну-ты, – фыркнула Динка на закрывшуюся дверь. – Нет, ну Вась, ну сама подумай, чего я такого сказала? И не надо так на меня смотреть! Я, может, тоже переживаю. А это вредно. Для кожи. Господи, Вась, а если и он тоже?
– Кто?
– Ну Евгений? – Динка плюхнулась в кресло, вытянула ноги и, небрежно накрыв ладонями резных химер, заговорила: – Смотри сама, дом купил? Купил. И живет в нем! Это ж сказочным извращенцем надо быть, чтобы тут нравилось!
– Динуль…
– Нет, ты слушай. – Она хлопнула ладонью по подлокотнику. – Фигня дом, но его страсть к покойному прадедушке… портреты, разговоры эти… и взгляд, Васька! Он как глянет, так я и отъезжаю вся, аж колотит со страху. Нет, мотать отсюдова надо, мы тебе другого кого найдем, без этих, – она покрутила пальцем у виска, – отклонений. А то еще дети психами будут.
– Да нормальный он! Нормальный! Не псих, не урод, просто человек!
– Ты чего орешь-то? Вась, ты влюбилась, да? Ты в него влюбилась! – Динка подскочила, обняла и, рассмеявшись, поцеловала в макушку. – Ты в него влюбилась! Боже мой, неужели… в этого уродца… Дурочка ты моя сказочная!
Влюбилась? Глупость какая, я Кольку люблю, все еще люблю. Наверное. А Ижицын, он просто такой… необычный. Странный и беспомощный перед Динкиной язвительностью. Мне жаль его, а жалость – еще не любовь.