Готовность номер один
Шрифт:
— Это наводит меня на некоторые мысли, — говорит Шмырин.
— То есть? — спрашиваю я.
— Ты, Артамонов, человек военный. И к тому же гомо сапиенс — человек мыслящий. И я буду говорить тебе прямо: она давно уже меня держит на взводе. Еще когда… — он вдруг оборвал себя. — Словом, она внушает недоверие.
— Почему же?
— Этот ее подозрительный интерес к технике… И таинственное исчезновение. Тут что-то кроется. И я беру на себя труд вывести ее на чистую воду. Готов это повторить.
Полстянкин морщится, делает протестующий
— Обвинять мы ее не можем, — говорит он. — И давайте не будем касаться этого вопроса. Я извиняюсь, — он с опаской посматривает на Шмырина, — но это не входит в нашу компетенцию.
— Ну не скажите, — возражает Шмырин, — это как раз тот случай, когда нужно вспомнить слова. Фучика «Люди, я любил вас — будьте бдительны».
Полстянкин, однако, снова заводит речь о концерте, и мне больше ничего не удается узнать о Лере. На сердце у меня неспокойно, и я, быстро распрощавшись с Полстянкиным, ухожу из клуба.
Страница тридцать вторая
В дверях меня догоняет Шмырин.
— И я с тобой, Артамонов, — говорит он тоном, не допускающим возражения.
— Куда?
— Ты же идешь к ней.
— Допустим.
— Вот и пойдем вместе. Так будет удобнее. — Он идет за мной молча, как тень, неприятно сопит. Он дышит по-йоговски: четыре шага — вдох, четыре — выдох. Он говорит, что правильное дыхание удлиняет жизнь.
— Мы скажем, что пришли насчет самодеятельности, — говорю я Шмырину, ловя себя на том, что поддаюсь его настроению. У меня, если быть до конца откровенным, вообще не хватает волевых качеств. Я вечно попадаю под влияние другого. Признаваться, конечно, в этом грустно.
— Сделаем так, как нам будет выгодно, — уклончиво отвечает он и морщит гармошкой лоб. Шмырин вообще любит выражаться туманно. Не сразу поймешь, что к чему.
Дверь нам открывает пожилая женщина с компрессом на голове.
— Лера сейчас придет. — Она указывает на дверь: — Ступайте туда.
В комнате никого. Здесь все по-старому, как в тот раз, когда я был у Леры и мы пили чай, сидя на широком уютном диване. Вещи только самые необходимые: стол, три стула, хельга, служившая и буфетом и хранилищем для книг. Впрочем, книг немного: в основном — технические справочники, томики стихов Блока, Есенина. В углу все так же поскрипывают старинные часы с огромным медным маятником, на котором изображено улыбающееся солнце.
Лера появилась неожиданно, мы не успели еще и словом обмолвиться со Шмыриным. Я бы, наверное, не узнал ее, встретив на улице, так она преобразилась, изменив прическу. Теперь ее волосы начесаны шалашиком, и это делает ее похожей на обыкновенную, стандартную, девушку двадцатого века. Она влетела в комнату в белой короткой шубке, похожая на снежный вихрь, с какой-то веселой песенкой на губах. Увидев нас, остановилась, широко раскрыв свои глаза-миндалины.
— Вот не думала! — говорит Лера, ставя на стол полосатую, набитую продуктами сумку, и стаскивает с руки зубами варежку. — Ну, здравствуйте, мальчики, —
Я снимаю шинель и поправляю на груди значок классного специалиста, который только что получил. Мне хочется, чтобы Лера обратила на него внимание.
— Когда приехали? — спрашивает она.
— Откуда, простите? — Шмырин почему-то не хочет раздеваться.
— Это вам лучше знать.
— Совсем забыл: Артамонов ездил.
— А вы нет? Почему же? Вы, как и Герман Мотыль, специализировались в полку?
— Оказывается, вам все решительно известно, — говорит Шмырин, неодобрительно кося глазами в мою сторону. — Каждому свое, как говорили древние.
Она пропускает мимо ушей его слова и теперь смотрит на меня, ожидая ответа.
— Приехали с неделю назад, — говорю я.
— А я не знала об этом. Странно. Ах, да… У вас же была инспекторская проверка, потом вы сдавали на классность.
— Мы этого не говорили, — с испугом замечает Шмырин, доставая из кармана зубочистку.
— Ну так скажите!
— Разве обязательно?
— Не обязательно, но желательно.
— А зачем, простите? — Он пристально смотрит Лере в переносицу, точь-в-точь так же, как смотрит на фотографии, когда определяет характер человека, который сфотографирован.
Она лукаво вскидывает бровь.
— Просто я любопытна. Или это военная тайна?
— Может, и так, — говорит Шмырин, морща гармошкой лоб.
— Ладно, мальчики, я вижу, что вы примерные солдаты, оставим этот разговор. — Она подходит к столу, вытаскивает из сумки продукты: сливочное масло, сахар. — Сейчас будем пить чай, — открывает коробку с печеньем. Я смотрю на ее тонкие, покрасневшие от холода пальцы и мне хочется взять их в руки, согреть дыханьем. Если бы не Шмырин, возможно, я бы решился на это.
Он долго и внимательно смотрит на часы, потом на печенье, борясь с соблазном поесть.
— К сожалению, не смогу остаться, — наконец объявляет он, вставая.
Представляю, какие титанические мышечные и волевые усилия пришлось приложить Шмырину, чтобы оторвать себя от стула. Он ведь такой сладкоешка.
— Ну… — Лера делает обиженное лицо, но по ее глазам я вижу: она не жалеет об уходе Шмырина.
— Делу время — потехе час, — говорит он, надевая шапку. Она ему велика, и он заправляет верхние края ушей под шапку, чтобы не замерзли.
— Что же у вас за дело такое? — улыбается Лера, разглядывая поднявшегося со стула Шмырина. Он не нравится Лере. Он это сам чувствует и, может, поэтому не удостаивает ее ответом, сухо кивает и решительно направляется к двери, бросая мне на ходу:
— Проводи меня, Артамонов, на улицу.
И тут он с размаху ударяется головой о косяк двери. Морщится, будто ему выжали в рот лимон, прикладывает руку ко лбу, а мы, конечно, хохочем.
— Это вас бог… — говорит Лера, вытирая выступившие на глазах слезы, — за то, что не хотите с нами пить чай.