Готы

Аксенов Иван

Почти добирался: проходил мимо пострадавшего от недавнего очередного взрыва — дома: по обыкновению остановился посмотреть. Целый подъезд, вертикаль квартир была вырвана и разрушена: от земли и до самой крыши. Знал, что — по сведениям из официальных источников произошел взрыв бытового газа. Сомневался: думал, что кто-то готовил здесь, на кухне — мощное взрывное устройство для каких-то своих неопределенных целей, и не справился с управлением. Квартиры теперь напоминали — трехстенные декорации для съемок художественных фильмов, только — без крыш и потолков: видел на стене одной из квартир — кусок полуразрушенной и обгоревшей книжной полки. Думал: «Под ней, наверное, — была чья-то кровать, а взрыв произошел — ночью…» Отправлялся — дальше, и через минуту оказывался на месте.

Останавливался возле второго подъезда и смотрел в окна квартиры третьего этажа, где так часто находился некоторое время назад: видел свет в окне кухни и в окне первой комнаты, не видел — в окне второй комнаты. Думал: «Значит,

этой толстой суки — нет, и она — одна или вдвоем. Или вдвоем, но…» — и представлял, что она вдвоем не с маленькой блондиночкой — соседкой по комнате, а — с пацаном, которого он видел только один раз, но успел так хорошо запомнить: высокий, со средней длины жирными волосами, с широкими плечами и жилистыми руками, имел он очень неприятную манеру говорить: заикаясь, кривя рот и производя тем самым впечатление — отстающего в развитии. «Угораздило меня… И как такое могло произойти, вот ведь глупость…» — Вспоминал вдруг ворон, которые дрались над трупом кошки возле кладбища, соображал: «Не умею пока быть таким, как вороны: все время — в боевой готовности; слишком доверяю, слишком расслабляюсь… Как можно — верить девке? На то ведь она и девка, чтобы постоянно следить за ней и не давать ей совершить то, что она хочет совершать на каждом углу. Да, наверное — не все такие, но где они — другие, я не знаю их, никогда их не видел… Блядь, сука, чего ей не хватало? Пацан-то бездарь, бля буду, неужели она может как-то сравнивать его — со мной?.. Ебется лучше, чем я? Так она сперва — говорить с ним должна была, а только потом уже ебаться… А у него ведь — прописка и квартира в отличие от меня есть… И что, что теперь делать, хули я приперся сюда и стою тут, как мудак?..» Видел за занавесками — темные силуэты: высокий и пониже, понимал с облегчением: она, маленькая соседка и — никого больше. Грустно смотрел: оттого, что — не сможет подняться на третий этаж, позвонить и войти после удивленного и сдержанно-вежливого приглашения — в чужую квартиру к уже почти чужой девке. Принимался ходить дорожкой между её домом и близким домом напротив. Во дворе — никого не было, только тускло блестели под светом двух фонарей широкие лужи, торчали в небо высокие деревья с прижатыми к стволам ветвями, и изредка проезжали неподалеку редкие поздние машины. Задирал голову и видел над домом здоровенный кусок — Останкинской башни: серебристая, с мощным утолщением и острым шпилем в вышине, четко выделялась она на фоне затянутого тучами неба, выхваченная из темноты сильными лучами трех крупных прожекторов. Думал: «Ну и местечко: взорванный дом, метростройка и — Останкинская башня! И я — рядом со всем этим: намокший и никому не нужный…» Шагал и видел в круге фонарного света — рассыпанный мусор, задумчиво разглядывал — от нечего делать: кожуру бананов, оберточную бумагу — от масла или творога, другие пищевые отходы, явно подгнившие; вырванные из тетради страницы, комья пыли, собранные совком и веником, и теперь уже — совсем мокрые; обрывки какой-то старой, не определяемой одежды и прочее, обыкновенное. Соображал: не успел житель безмусоропроводного дома — к специальной машине, в которую назначенными часами ссыпают мусор все обитатели, и — высыпал здесь, под фонарем. Объем ведра распределился приблизительно на одном квадратном метре: электролампочный свет отражался в крупных каплях дождя, задержавшихся на многообразных отходах. «Блядь, вот говно…» — чувствовал запах овощной гнили, двигался дальше. Продолжал бестолково шататься во дворе и вокруг дома, подмечая везде — массу неприятных деталей и не обращая никакого внимания на непогоду и бесцельность своей прогулки. «Неумержицкий — засмеет, мудаком обзывать станет… И будет — прав!» — так решал про себя, когда в очередной раз завершал круг и останавливался напротив прямоугольников окон. Свет на кухне гас, сменялся легким полумраком: знал, что это — пробивается из-под двери ванной, в которую перед сном на обязательные полчаса отправлялась блондиночка. «Значит, эта — сейчас лежит… Со светом — значит, мажется какой-нибудь хуйней на ночь, или протянула телефон в комнату и пиздит, пиздит с этим уёбком… Блядь, за что мне это все!..» — волной поднималась вдруг в груди злобная ярость, смешанная с чувством побед и превосходства последних дней. — «Сука… Ни хуя не сдамся! Вы пожалеете еще, что затеяли все это, я вас еще достану… Выебу, выебу еще тебя так — как никто не ебал! Визжать будешь и плакать, сука!» Злость накатывала волнами, шумела в ушах. Чувствовал, как едва заметно подрагивают руки — вытаскивал их из карманов и вдруг, непроизвольно, словно по какой-то внутренней команде: поднимал с асфальта небольшой камень — гладкий и скользкий от грязи — и размахнувшись, с силой оттянув руку назад: кидал его в окно комнаты. Попадал: звенело стекло, сыпалось: не внутрь, но наружу; дребезжало по подоконникам первого и второго этажей и успокаивалось во влажной земле свежевскопанной клумбы. Видел, как сквозняком выдувает из окна тюлевую занавеску, слышал — испуганный крик. Сам испуганный и удивленный собственным поступком: бросался бежать — не в сторону общаги, а — в другую, туда, где чавкали грязью и сверкали лужами незнакомые дворы. Дождь почти переставал, только редкие последние капли разбивались о его горячее лицо и

попадали в раскрытый от бега и тяжелого дыхания рот.

Перед глазами попеременно — то темнело, то возникал вдруг откуда-то неестественный резкий свет. Мысли исчезали из головы, пока постепенно не сменились совершенно шумом, напоминавшим помехи при настройке радиостанций: сквозь шипение слышались обрывки фраз, произносимых внутренне — различными голосами. Определить смысл и происхождение фраз, мелькавших, перемешивавшихся и дававших результатом странные визуальные образы — оказывалось совершенно невозможно. Благодатский и — не пытался: бежал, пока хватало сил, а когда силы иссякли — останавливался посреди какого-то двора, прислонялся спиной к оказывавшемуся рядом дереву и сползал на землю. Дождь совсем переставал, только ветер, шумевший где-то высоко в ветвях дерева, сбивал скопившуюся на листьях воду и сыпал ее вниз: на голову, с которой во время бега сбился капюшон, на плечи и на ноги Благодатского: чувствовал, что джинсы — до колен забрызганы и перепачканы жирной грязью.

— Эй, пацан! — звал вдруг его кто-то.

Поднимал голову, смотрел: в нескольких шагах от него, рядом с автомобильным гаражом-ракушкой — стоял столик с двумя лавочками, прикрытый от непогоды навесом и освещенный свисавшей с толстого черного провода электрической лампочкой. Там сидели двое мужиков: взрослые, небритые, в вязаных шапках — наливали и пили гранеными стаканами, закусывая чем-то из высокой консервной банки. Подходил к ним, присаживался за стол. Говорил:

— Потерялся, бля…

— Коля, — представлялся один.

— Федя, — представлялся второй.

— Федюня? — удивлялся Благодатский.

— Федор, — поправлял мужик. — Пить будешь?..

И слова его звучали скорее не как вопрос, а — как утверждение: наливали, и выпивал Благодатский всё, что налили. Морщился, лез пальцами в высокую консервную банку. Вылавливал оттуда что-то, закусывал. Морщился еще сильнее. Не спрашивали — откуда, кто и зачем: продолжали прерванный разговор — об автомобилях, постепенно втягивали в него новоприбывшего: ничего не понимал в машинах, не умел даже различать модели «жигулей», но — старательно участвовал в беседе, высказывал суждения, хотя и чувствовал, что говорит полную ерунду. «Да они, наверное — тоже», — успокаивал себя и пил: чем больше пил, тем ровнее и складнее тянулась беседа. Потом вдруг, после очередного не понятно уже какого по счету граненого стакана — всё исчезало.

— Приехали, просыпайся! — орал над ухом Благодатского хриплый голос. Открывал глаза, видел: внутренности трамвая: задние сидения; напротив него стоял — по виду: водитель. В грязном оранжевом комбинезоне, с толстой щеткой усов, будил он Благодатского и протирал перемазанные маслом руки — тряпкой.

— Это, я… где? — интересовался Благодатский и чувствовал сильную боль в голове и — под левым глазом. Трогал: синяк.

— На конечной остановке, где… Вылазь давай, я сломался, не поеду сейчас никуда.

— А… да, конечно… — ничего не мог понять и вспомнить. Вставал, шел к выходу и замечал — что на ногах нет ботинок. Удивленно оглядывался по сторонам, смотрел под сидения: не было. Медленно спускался трамвайными ступенями, выходил на улицу. Стоял на мокром асфальте, направлял взгляд — в серое утреннее небо и пытался сообразить — что же теперь сделать. Закуривал: с удивлением обнаруживал в кармане — телефон. Оглядывался по сторонам, спрашивал у случайного прохожего:

— Где метро?

— Там, — махал рукой. — Три остановки проехать. Да ты бы обулся, парень…

— Во что? — угрюмо затягивался Благодатский.

— А вон — видишь, площадка пустая, с шинами автомобильными? Там водить учатся. Ступай туда — обуешься, — уходил.

«Бред какой-то. Настоящий бред», — думал Благодатский, но — на всякий случай шел на площадку. Видел на асфальте — почти новые кеды: синие с белыми полосками. Мерил: подходили. Решал: «Ну и хуй с ними, с ботинками… Им сто лет уже было, даже рваться сбоку начинали…» Отправлялся — искать метро, находил и ехал домой.

В общежитии — будил Неумержицкого.

— Ого, ни хуя себе! — оценивал тот — синяк под глазом. — Это она — прежде чем помириться, что ли?..

— Я её — не видел …

— Как это? Совсем не видел? А где ночевал?.. — не мог догадаться по одежде не проснувшийся до конца Неумержицкий.

— Не то что совсем… Так, издалека видел. Бля, да ты посмотри на мою одежду — где я ночевал? Хуй его знает где, на улице наверное.

— А переобулся где? Тоже на улице?.. — вставал с постели и неторопливо принимался делать зарядку.

— Не поверишь, но типа того… — не разуваясь и не переодевая грязной одежды — Благодатский падал на кровать и в деталях рассказывал о приключениях прошлой ночи. Не говорил только — про разбитое окно, говорил: — Промазал.

— Ну ты и отморозок! — удивлялся Неумержицкий. — А кто отмудохал — не помнишь, значит?

— От последнего стакана до трамвая ни хуища не могу вспомнить… Неумержидский, будь другом — сгоняй за пивом, я сейчас сдохну…

— Ладно, сейчас. Ты бы хоть штаны снял грязные — всю постель загадишь… — одевался и уходил. Возвращался с пивом: качал головой — глядя на раздевшегося Благодатского: без штанов и в футболке — садился он за стол, открывал пиво и начинал пить. Неумержицкий уходил чистить зубы, после — присоединялся к Благодатскому.