Готы
Шрифт:
Одним днем, уже среди последних в мае, сообщала ему:
— Завтра мой папа должен приехать.
— Для чего?
— Перебирается в Москву жить и работать, приехал с квартирой разбираться. Ему помочь нужно: вещей много. Встретишь его со мной, ладно? Дотащим сумки с чемоданами…
— Не вопрос, — соглашался. — А мама твоя когда приедет?
— Мама не приедет, потому что — разведены. Он — сам по себе. Ты можешь у меня переночевать сегодня: утром рано нужно будет выехать, поезд чуть позже шести прибывает.
— Не, — отказывался Благодатский. — Работать нужно, вернусь в общагу. Ничего, я не опоздаю, спать все равно времени не будет:
— Хорошо, — кивала.
Замечал по выражению лица, что — словно бы хотела сказать что-то, но — не говорила. Провожала и закрывала за ним дверь.
Днями раньше — приобретал себе в маленьком магазине-подвале зеленую куртку, похожую на гимнастерку солдата, но — с прямоугольниками германских флагов, пристроченными к рукавам. Думал: «И обывателю неприятно будет: не поймут, отчего у пацана такие нашивки. А уж хачей — ваще должно коробить от такой хуйни! Скины ведь с такими ходят: а кто такие скины — хачам объяснять, слава богу, не нужно…»
Прописав всю ночь до утра — собирался и решал, что на улице прохладно: надевал тогда куртку-гимнастерку поверх светлой рубашки. Тихо, чтобы не разбудить Неумержицкого — покидал комнату, спускался лифтом и выходил на улицу. Закуривал. Быстро доходил до места встречи и находил там то, что так давно уже хотел видеть: простоявший под строительной сеткой немалое количество дней дом — начали рушить. Две огромные машины с черными шарами на толстых тросах подступали к нему с двух сторон: сидели в кабинах люди в униформе, крутили рули, дергали рычаги: направляли удары. Широко размахивались и прицельно рушили кирпичную кладку и бетонные перекрытия. В воздухе стоял гул и грохот, летали облака густой серой пыли. С крыши сползал кусками шифер. Благодатский подходил насколько мог — близко и стоял: широко раскрыв глаза — наблюдал редкое зрелище. Запоминал детали, ничего не хотел упускать. Думал: «Вот бы — охуительная картина получилась: разрушаемый двумя такими херовинами — многоэтажный дом! Пыль летит, кирпичная крошка, а рядом — деревья стоят со свежими зелеными листьями: весенние, и постепенно светлеет, приближаясь к утру — небо! Эх, бля, отчего я не умею рисовать: непременно бы — воспроизвел…»
— Что, нравится? — раздавался вдруг голос рядом: это приходила она. Приближалась, целовала.
— Пиздато! — хвалил Благодатский. — Давно бы уже так, а то — стоял, стоял… Построили бы уже тут — новый, и заселяли бы. Вечером поздно он — жутковато смотрелся: окна черные, сетка висит, чуть от ветра качается, и фонари издалека слабенько светят. Каждый раз, когда к тебе приходил — останавливался смотреть на него.
— Да, теперь все: они его за день поломают, а потом скоро вывезут. Ломать — не строить…
— Э-э, не скажи! Ломать иногда сложнее даже, ломать — всегда жалко. А строить — дело обычное, строят всегда по необходимости. Ломать нужно с умом, может быть даже — с особым чувством: тогда только прок будет, — вспоминал вдруг старые дома центра родного города, снесенные недавним временем.
— Странные вещи говоришь иногда, Благодатский. Впрочем — ты и весь странный. Что это у тебя за куртка такая, как у гопников?..
— Ничего не как у гопников: нормальная куртка, — обижался за нравившуюся одежду и говорил: — Идем уже, а то — опоздаем. Будет тогда стоять твой папенька на перроне со своими баулами и ждать нас!
Соглашалась. Добирались до метро: дорогой в автобусе — брал её за руку. Смотрела, улыбалась и говорила:
— Вернемся
Приезжали на вокзал: шли по нему, стараясь не смотреть на рассыпанные кругом — грязные тела, издававшие тяжелые едкие запахи. Видели возле стены — нескольких детей: полуодетые, со страшными перепачканными лицами, выдавливали они зелено-желтое из большого тюбика — в целлофановый пакет. Подносили его к лицам, прижимали и сильно вдыхали запахи содержимого: пакет шуршал, сдувался и надувался.
— Фу, мерзость какая! — возмущалась.
— Наши вокзалы… — махал рукой Благодатский и ускорял шаг: подходили к лестницам, которые вели на улицу — на перроны.
Находили нужную и подымались. Наверху уже решительно светлело: серое небо и несильная свежесть воздуха обещали отличный весенний день. Гудели прибывавшие и отправлявшиеся поезда, суетились кругом во множестве люди: заходили в поезда — встречать, провожать и уезжать.
— Во-он тот поезд, — показывала. — Третий вагон.
Шли рядом. «Посмотрим сейчас, какие они — болгары…» — думал Благодатский. — «Он ведь — болгарин. У них, кажется, крупные черты лица: носы здоровые, щеки…»
Издалека замечала среди прочих, прибывших поездом — ожидавшего на перроне отца, но — почему-то не бежала к нему, только чуть обгоняла Благодатского и шла впереди. Странное ощущение появлялось вдруг у него: словно бы случалось что-то неожиданное и необратимое. Начинал вдруг — ни с того ни с сего улыбаться: так и шагал с вытянутой по лицу улыбкой позади девки к её отцу, внешность которого — постепенно проявлялась сквозь серый утренний полусвет. Видел — невысокого человека в длинном бежевом плаще: стояли рядом с ним сумки и чемоданы. Видел курчавые черные волосы, слегка выглядывавшие из-под его шляпы. Видел очки в толстой оправе, плотно сидевшие у самого основания здоровенного согнутого носа. Видел характерные азиатские брови, глубоко втиснутые темные глаза и густую щетину с проседью.
Медленно стягивалась и исчезала улыбка Благодатского. Останавливался и испускал тихий неопределенный звук, из-за которого она — оборачивалась и замечая странное — тоже замедляла шаг и чуть отходила в сторону. Отец её и Благодатский стояли тогда — друг напротив друга: гудели кругом поезда, суетились и кричали люди, несся из громкоговорителей голос диспетчера и дул ветер, чуть дергавший полы плаща и волосы Благодатского. Тихим голосом спрашивал у неё:
— Это что?
— Это — папа…
— Папа? — вздрагивал голос Благодатского. — Это еврей, это старый мерзкий еврей… Сука, ты напиздила мне тогда… Я думал — болгарин, а он, а ты…
Чувствовал вдруг, что не может сдержать слез: тогда — резко разворачивался и бросался бежать: бежал, распихивая мешавших локтями и плечами. Начинал рыдать и — стирал слезы с лица рукавом зеленой куртки-гимнастерки: с пристроченным к нему — прямоугольником германского флага. Пробегал до входа на станцию метрополитена, входил. Перед глазами плыло, в голове путались и дрожали странные злые мысли: на промежуток времени — забывался, не теряя при этом способности координировано двигаться. Вспоминал потом только, что — ударял где-то в метровом переходе — торговавшего кошельками ближнего иностранца, который принимался тут же за что-то перед ним извиняться: не слушал и спешил дальше. Почти не удивлялся, когда — обнаруживал себя почти успокоившимся внешне и стоящим перед дверью её подъезда. Решал: «Нужно завершить это…»