Говардс-Энд
Шрифт:
— Добрый вечер, мистер Баст.
— Добрый вечер, мистер Долтри.
— Приятного вечера.
— И вам того же.
Мистер Долтри, знакомый клерк, прошествовал далее, а Леонард остановился в раздумье, сесть ли ему на поезд и хоть немного проехать, заплатив один пенс, или идти пешком. Он решил идти пешком — не следует потакать своей слабости, к тому же он изрядно потратился на Куинс-Холл. И он перешел Вестминстерский мост, миновал больницу Святого Фомы, а потом двинулся по огромному тоннелю, проложенному под главной юго-западной линией в Воксхолле. В тоннеле он остановился и прислушался к
Здесь он снова остановился и с осторожностью посмотрел по сторонам, точно кролик, готовый нырнуть в нору. С обеих сторон поднимались очень дешевые многоквартирные дома. Вниз по дороге возводились еще два здания, а за ними сносили старый дом, чтобы на его место втиснуть следующие два. Подобную картину можно было наблюдать по всему Лондону независимо от района — кирпичная кладка поднимается и рушится с неугомонностью воды в фонтане, по мере того как в город прибывают все новые и новые жители. Скоро Камелия-роуд, словно крепость, будет доминировать над окружающим пейзажем, хотя продлится это недолго. Совсем недолго. Уже есть планы возведения многоквартирных домов и на Магнолия-роуд. Но пройдет еще несколько лет и все дома на обеих улицах могут снова пойти под снос и новые здания невообразимого пока еще размера могут подняться на месте снесенных.
— Добрый вечер, мистер Баст.
— Добрый вечер, мистер Канингем.
— Это падение рождаемости в Манчестере — дело серьезное.
— Простите?
— Это падение рождаемости в Манчестере — дело серьезное, — повторил мистер Канингем, стуча пальцем по воскресной газете, в которой ему только что сообщили о столь бедственном положении.
— Ах да, — проговорил Леонард, который не собирался признаваться, что не купил воскресную газету.
— Если ничего не изменится, к 1960 году население Англии перестанет расти.
— И не говорите!
— Дело, по-моему, весьма серьезное.
— Всего доброго, мистер Канингем.
— Всего доброго, мистер Баст.
Леонард вошел в блок «Б» своего дома и повернул не к лестнице, а вниз, в помещение, которое агенты по сдаче недвижимости называют цокольным этажом, а все остальные люди — подвалом. Открыв дверь, он с псевдодобродушием кокни крикнул: «Приве-е-ет!» Ответа не было. «Приве-е-ет!» — повторил он. Гостиная была пуста, хотя кто-то оставил включенным электричество. С выражением облегчения на лице Леонард уселся в кресло.
В гостиной, кроме кресла, было еще два стула, пианино, трехногий столик и угловой диванчик на двоих. Что касается стен, то одну занимало окно, а другую каминная полка, уставленная амурами. Напротив окна располагалась дверь, рядом с ней книжный шкаф, а над пианино висел, занимая немало места, один из шедевров Мод Гудмен. Это было не самое отталкивающее любовное гнездышко, особенно если задвинуть занавески, включить свет и не пользоваться газовой плитой, но при взгляде на него начинала негромко звучать нота, которую так часто распознаешь в современных жилищах, — нота временного пристанища. Обрести такой дом было так же легко, как и покинуть.
Скидывая ботинки, Леонард задел трехногий
Попытавшись вынуть из камина осколки, Леонард порезался и вновь помянул черта. На рамку капнула кровь, потом еще, и оставшаяся без стекла фотография оказалась испачканной. Теперь Леонард выругался с большим чувством и бросился на кухню, где сунул руки в воду. Кухня была такого же размера, что и гостиная, хотя она же была одновременно и спальней. Таков был его дом. Он снимал квартиру с мебелью: из всех предметов обстановки ему не принадлежал ни один за исключением фотографии в рамке, амуров и книг.
— Черт, черт, проклятье! — бормотал он, вставляя и другие подобные слова, слышанные от людей постарше. Потом поднес руку ко лбу и сказал: «Провались все к черту…», — но в этой фразе прозвучал уже совсем иной смысл. Взяв себя в руки, он выпил немного черного чая, сохранившегося, потому что его не заметили, на верхней полке, и проглотил несколько пыльных крошек кекса. Затем вернулся в гостиную, снова уселся в кресло и начал читать том Рёскина.
В семи милях к северу от Венеции…
Как совершенно начало его знаменитой главы! Как превосходна способность автора к назиданию и к поэзии! Богатый человек говорит с нами из своей гондолы.
В семи милях к северу от Венеции песчаные отмели, ближе к городу чуть поднимающиеся над отметкой самой низкой точки отлива, постепенно достигают более высокого уровня и, наконец, соединяются в поля соленых зыбунов, которые вырастают то здесь, то там в виде бесформенных кочек, пронизанные тонкими ручейками морской воды.
Леонард пытался создавать свой стиль, опираясь на Рёскина: для него это был величайший мастер английской прозы. Он упорно читал дальше, время от времени делая пометки.
Давайте немного остановимся на каждой из данных характеристик по порядку, и, во-первых (ибо о колоннах уже было сказано достаточно), на том, что весьма типично для этой церкви, — на ее освещенности.
Можно ли что-нибудь почерпнуть из этого великолепного предложения? Мог ли он использовать его для своих будничных нужд? Мог ли он ввести его с некоторыми изменениями в следующее письмо брату, чтецу из мирян англиканской церкви? Например: