Говорящий кафтан
Шрифт:
Вокруг, куда ни кинь взор, - ни воды, ни растительности, только солнце льет ослепительный свет на мириады песчинок, которые движутся, текут с непостижимым проворством, словно гонимые тысячами невидимых метел. Или, может быть, это только так кажется, на самом же деле - это солнечные лучики движутся, прыгают. Ни зверей, ни иных живых существ! Не селится здесь даже суслик: можно ли чувствовать себя дома там, где и сама земля-то вечная странница? Ведь и суслику не понравится, если, вернувшись домой, к своей норке, он не найдет ее на прежнем месте. В Сикре вы не могли бы приметить какой-нибудь холмик и
В песках царит мертвая тишина. Лишь изредка высоко в небе проносятся стрижи, осмеливающиеся залетать даже сюда, в пустыню, да где-то далеко-далеко крякают дикие утки. А то вдруг выпь ухнет своим сильным, грубым голосом. Видно, где-то там, в песках, есть и болотце и камыши.
Солнце восходит здесь из песчаного бархана, а на ночь снова прячется в песчаный холм. Да и само оно чем-то напоминает здесь блестящий, плывущий по небу бархан, мечущий с вышины на одноцветный, серовато-бурый мир золотой песок лучей.
И долго-долго нужно ехать через эту пустыню, прежде чем с ваших уст невольно сорвется радостный возглас: «Трава, трава!» Ну, а там уже недалеко и до воды. Среди карликовых ветел извивается легендарная Тиса - дорогая нашему сердцу река. Слева белеет маленькая халупка - жилище «степного старосты». А за нею расстилаются сочные луга, шуршащие камыши. Чуть поодаль стоит кошара, напротив нее - почерневший от ветра и дождя загон, где пастухи укрывают от непогоды стада коров и табуны лошадей.
Бургомистра заинтересовала жизнь степи. Он внимательно осмотрел здесь все, а в заключение приказал пастухам ровно через четыре недели, рано утром в воскресенье, пригнать к зданию ратуши сто белых волов с развесистыми рогами и пятьдесят диких коней, отобранных из пятидесяти лучших табунов. В гривы лошадей он велел вплести ленты национальных венгерских цветов, а волам на рога повязать бантики. Распоряжение нового бургомистра не осталось втайне после того, как он и его свита возвратились в город. Если бы в те времена в Кечкемете имелись газеты, ответственный редактор непременно напечатал бы эту сенсационную новость на первой странице, самым крупным шрифтом. А так горожане обсуждали ее только за стаканом вина:
– Золотой кнут, золотой топорик, волы и лошади, украшенные лентами! Может быть, принц какой собирается наняться к нам в табунщики?
Однако еще большее удивление овладело кечкеметцами на следующий день, когда Дёрдь Пинте под барабанный бой объявлял на главных улицах города своим пронзительным голосом:
– Слушайте! Слушайте все, кого это касается!
Тут гайдук делал паузу и, будто загрустивший гусь, склонив набок похожую на редьку голову, ловко дотягивался губами до горлышка плоской баклаги, спрятанной у него за пазухой. Сделав добрый глоток, Пинте громоподобно дочитывал главную часть своего объявления:
– Особы, желающие стать женами турецкого султана, должны явиться для регистрации к господину бургомистру. Последний срок - воскресенье.
Вот уж было в городе разговоров да смешков по поводу столь необычного объявления!
– С ума спятил бургомистр, что ли?
– Дитя малое!
– возмущались многие.
Те же, кто знал, какую цель преследуют
– Не выйдет у Лештяка ничего!
Зато сторонники молодого бургомистра дивились и радовались: все же большое это дело, если турецкий император намерен взять в жены их землячку! Видно, отличный вкус у султана. (Пусть теперь Надькёрёш лопнет от зависти.)
Девицы же, и надеявшиеся еще раз выйти замуж вдовушки возмущались, обсуждая неслыханное доселе предложение. Целых пять дней точили озорницы лясы на эту тему: у колодцев, у льномялок и повсюду, где им только случалось сойтись по двое, по трое.
А замысел бургомистра понемногу, словно улитка, высовывал рога. Прошел слух, что Магомет IV в скором времени приедет в Буду и что это ему готовят в подарок сотню волов, пятьдесят лошадей, золотой кнут, золотой топорик и четырех самых красивых женщин, которых господа сенаторы отберут для гарема из числа кечкеметянок, добровольно изъявивших желание стать женами султана.
– Только четырех?!
– озорно захохотала красавица Инокаи, готовившая варенья на зиму.
– О, бедный турецкий император!
– А знаешь ли ты, сестрица Воришка, - решил просветить ее Мате Тоот, - что у него и без наших четырех уже триста шестьдесят шесть жен есть?
– Вот дел-то у него по утрам, - заметила белобрысая и чуточку глуповатая Уги.
– Каждую ведь отколотить надо.
– Дура ты, сестрица! Не бьет он своих жен, как, например, тебя твой муженек. Он их, вероятно, и в глаза-то не видит. А триста шестьдесят шесть их для того, чтобы на каждый день новая была!
– И почтенный Тоот озорно прищелкнул языком.
Кати Агоштон со свойственной ей сметливостью тотчас же выявила самую несчастливую из многочисленных султанских супруг.
– Что же тогда достается в невисокосный год той бедняжке, у которой черед на двадцать девятое февраля падает?
На такой вопрос даже Мате Тоот не смог дать ответа. Он, правда, пробормотал что-то насчет того, что у турок свой календарь, но это уже не могло остановить всеобщего (до слез) сострадания к трехсот шестьдесят шестой султанше. О, бедное, несчастное создание!
Затем разговор перешел на тему, у кого из кечкеметянок хватит бесстыдства согласиться. Хотя, впрочем, не плохо было бы узнать, какие четыре розочки - самые красивые в кечкеметском цветнике. Кого, интересно, выберут сенаторы?!
Не одно тщеславное сердечко втайне щекотала заманчивая думка. Но стыдливость останавливала их тут же: «Тш-ш!»
И Лештяк остался с носом: ни одна рыбка не клюнула на его удочку. Правда, однажды заявилась к нему вдовушка Фабиан - брови подведены, юбка накрахмалена.
– Угадайте, господин бургомистр, зачем я пришла?
– шутовски подмигнув, спросила она.
– Наверное, налог принесли?
– Ах, что вы!
– кокетливо отмахнулась кружевным платочком посетительница.
– Или с жалобой на кого-нибудь?
– Нет!
– Может быть, снова деньги собираете для выкупа попов?
– ехидно продолжал Лештяк.
Тут вдовушка печально поникла головой и едва слышно простонала:
– Коли вы не угадали, то и мне незачем говорить!
И в голосе ее звучало такое горькое отчаянье, такая за сердце берущая печаль!