Говорят сталинские наркомы
Шрифт:
Конечно, находясь рядом со Сталиным и так или иначе проводя его курс, Микоян не мог остаться в стороне как от огромных исторических свершений советской эпохи, так и от тех страшных бед и преступлений, которые принес нашему народу и другим народам режим личной власти. И тем не менее Микояна не следует ставить в один ряд с такими одиозными фигурами, как Берия, Каганович, Ежов, Андреев, Маленков, Мехлис, Шкирятов или Вышинский, чьи руки обильно обагрены кровью невинных жертв. Немало фактов говорят о том, как пытался Анастас Иванович, находясь в сложнейших условиях, ослабить преступные действия, отмежеваться от них, кому–то помочь и т. п. Еще в первой половине 60-х годов мне довелось работать в Кремлевском архиве ЦК КПСС. (Несколько сотрудников Института истории АН СССР были допущены в этот
Неоднократно во время бесед Микоян давал характеристики тем или иным политическим, военным и хозяйственным деятелям. Чаще всего в центре его внимания, естественно, оказывалась фигура Сталина. О нем он отзывался достаточно объективно, отмечая и сильные стороны характера «хозяина Кремля» (незаурядные организаторские способности, феноменальную память и работоспособность, широчайший кругозор, твердость и целеустремленность), и отрицательные (непомерную жестокость, грубость, черствость, коварство, лицемерие, цинизм). Две темы, органично связанные с «великим вождем», особенно волновали Микояна: репрессии предвоенных лет и события Великой Отечественной войны. К ним он возвращался постоянно, добавляя все новые и новые штрихи, детали, факты и оценки к уже рассказанному ранее.
«Запомните, — сказал во время одной беседы Анастас Иванович, — Сталин в конце 30-х годов — это совершенно изменившийся человек: до предела подозрительный, безжалостный и страшно самоуверенный. О себе нередко говорил уже в третьем лице. По–моему, тогда он просто спятил. Впрочем, таким Сталин снова предстал перед нами и в последние три–четыре года до своей смерти.
Его упрямство, — продолжал Микоян, — большая самоуверенность и большое самомнение очень дорого стоили стране, нашему народу. Сталин фактически обеспечил внезапность фашистской агрессии со всеми ее тяжелыми последствиями. Говорить с ним весной и особенно в начале лета 1941 г. о том, что Германия в любой день может напасть на СССР, было делом абсолютно бесполезным. Сталин уверовал в то, что война с немцами может начаться где–то в конце 1942 г. или в середине его, т. е. после того, как Гитлер поставит Англию на колени. Воевать же на два фронта, по его мнению, фюрер никогда не решится. «А к этому времени мы успешно выполним третью пятилетку, и пусть Гитлер попробует тогда сунуть нос», — уверенно заключал Сталин». Но когда кто–то начинал убеждать вождя, что появились новые достоверные свидетельства о концентрации германских войск, о секретных заявлениях и решениях правителей рейха, словом, о возрастании опасности нападения, то он быстро выходил из себя и в резко угрожающем тоне пресекла дальнейшую информацию».
Несколько раз Микоян рассказывал мне о беспрецедентном в истории дипломатии случае, когда в мае 1941 г. германский посол в СССР граф Фридрих Шуленбург на обеде в честь советского посла
В. Г. Деканозова в присутствии двух переводчиков Г. Хильгера и
В. Д. Павлова доверительно предупредил Кремль о предстоящем фашистском нападении. Однако Сталин просто отмахнулся и от этого важного сообщения, посчитав его очередной немецкой дезинформацией.
Однажды я спросил Анастаса Ивановича, где и когда он узнал о начале германской агрессии. Немного подумав, он сказал: «За два дня до войны (тогда я как заместитель председателя Совнаркома СССР ведал и морским флотом) около семи–восьми часов вечера мне позвонил начальник Рижского порта Ю. С. Лайвиньш: «Товарищ Микоян, здесь стоит около 25 немецких судов, одни — под погрузкой,
Я сказал, что прошу подождать, нужно посоветоваться по этому вопросу. Сразу же пошел к И. В. Сталину. У него находилось несколько членов Политбюро ЦК. Рассказав о звонке начальника Рижского порта, я предложил задержать немецкие суда, так как это похоже на подготовку к началу войны. Ведь такого никогда не было, чтобы все суда, неразгруженные и непогруженные, уходили из порта в один день. Сталин сказал, что, если мы задержим суда, это даст повод Гитлеру спровоцировать войну. Надо не препятствовать уходу судов. Я передал соответствующее распоряжение начальнику Рижского порта…
В субботу, 21 июня 1941 г., поздно вечером мы, члены Политбюро ЦК партии, собрались у Сталина на его кремлевской квартире. Обменивались мнениями по внутренним и международным вопросам. Сталин по–прежнему считал, что в ближайшее время Гитлер не начнет войну против СССР.
Затем в Кремль приехали нарком обороны СССР Маршал Советского Союза Тимошенко, начальник Генерального штаба Красной Армии генерал армии Жуков и начальник Оперативного управления Генштаба генерал–майор Ватутин. Они сообщили: только что получены сведения от перебежчика — немецкого фельдфебеля, что германские войска выходят в исходные районы для вторжения и утром
22 июня перейдут нашу границу.
Сталин усомнился в правдивости информации, сказав: «А не перебросили ли перебежчика специально, чтобы спровоцировать нас?»
Поскольку все мы были крайне встревожены и настаивали на необходимости принять неотложные меры, Сталин согласился «на всякий случай» дать директиву войскам, в которой указать, что 22—
23 июня возможно внезапное нападение немецких частей, которое может начаться с их провокационных действий. Советские войска приграничных округов должны были не поддаваться ни на какие провокации и одновременно находиться в состоянии полной боевой готовности.
Мы разошлись около трех часов ночи, а уже через час меня разбудили: война! Сразу же члены Политбюро ЦК собрались в кремлевском кабинете у Сталина. Он выглядел очень подавленным, потрясенным. «Обманул–таки, подлец, Риббентроп», — несколько раз повторил Сталин.
Все ознакомились с поступившей информацией, о том, что вражеские войска атаковали наши границы, бомбили Мурманск, Лиепаю, Ригу, Каунас, Минск, Смоленск, Киев, Житомир, Севастополь и многие другие города. Было решено — немедленно объявить военное положение во всех приграничных республиках и в некоторых центральных областях СССР, ввести в действие мобилизационный план (он был нами пересмотрен еще весной и предусматривал, какую продукцию должны выпускать предприятия после начала войны), объявить с 23 июня мобилизацию военнообязанных и т. д.
Все пришли к выводу, что необходимо выступить по радио. Предложили это сделать Сталину. Но он сразу же наотрез отказался, сказав: «Мне нечего сказать народу. Пусть Молотов выступит». Мы все возражали против этого: народ не поймет, почему в такой ответственный исторический момент услышит обращение к народу не Сталина — руководителя партии, председателя правительства, а его заместителя. Нам важно сейчас, чтобы авторитетный голос раздался с призывом к народу — всем подняться на оборону страны. Однако наши уговоры ни к чему не привели. Сталин говорил, что не может выступить сейчас, в другой раз это сделает, а Молотов сейчас выступит. Так как Сталин упорно отказывался, то решили: пусть Молотов выступит. И он выступил в 12 часов дня.
Конечно, это было ошибкой. Но Сталин был в таком подавленном состоянии, что действительно не знал, что сказать народу. Ведь внушали народу, что войны в ближайшие месяцы не будет. Чего стоит одно сообщение ТАСС от 14 июня 1941 г., уверявшее всех, что слухи о намерении Германии совершить нападение на СССР лишены всякой почвы! Ну а если война все–таки начнется, то враг сразу же будет разбит на его территории и т. д. И вот теперь надо признать ошибочность такой позиции, признать, что уже в первые часы войны мы терпим поражение.