Грааль и цензор
Шрифт:
– Похвально, если не нарушает цензурного устава. Граф и вправду известен своим меценатством, музыкальными концертами и лекциями. Поговаривают, что только на содержание симфонического оркестра он ежегодно тратит сто пятьдесят тысяч рублей [9] собственных денег, если не больше. Мне за такой гонорар нужно пятьдесят лет ходить на службу…
– Ты всё о бренном! А я восхищаюсь энтузиазмом Шереметева! Он уже дважды по собственной инициативе знакомил публику с «Парсифалем» на русском языке в концертах, давно вынашивал идею поставить эту мистерию на сцене, ждал истечения исключительных прав
9
Примерно 170 миллионов рублей в современных деньгах.
– Я тебе эту дату ещё летом называл.
– Ты называл, а Шереметев к ней подготовился! Ведь прав он: какой ещё театр сможет в оставшиеся полтора месяца разучить и поставить «Парсифаля», как не его музыкальное общество, уже знакомое с этой оперой и неоднократно исполнявшее её? И он уже сам договорился с принцем Ольденбургским об использовании зала в Народном доме – там всё оборудовано по последнему слову техники! А тебя, Сергей, не иначе как либретто больше всего беспокоит? Так вот, граф предлагает пользоваться текстом Коломийцова – тем самым, в отношении которого мы уже получили согласие обер-прокурора.
– Знаешь, кто ты, Михаил? Восторженный романтик! Не понимаю, что ты делаешь в Главном управлении по делам печати, ещё и с жалованием больше моего? Предположу, ты из тех молодых людей, что желают за казённый счёт первыми знакомиться с современными пьесами. Тебе бы самому пьесы писать, чем, я слышал, ты втайне и занимаешься – уж я бы их цензурировал с превеликим удовольствием!
Ребров искренне засмеялся и, обняв приятеля за плечо, продолжил с доброй улыбкой на лице.
– Ладно, не обижайся! Твоя любовь к настоящему искусству в нашем деле не менее важна, чем моё чутьё. Давай условимся вот о чём: пока ты пребываешь в эйфории от прошения Шереметева, возьми перо, бумагу и просто пиши под мою диктовку, так мы выполним задание Татищева в считанные минуты! Готов?
«Милостивый Государь, граф Александр Дмитриевич!
Имею честь уведомить Ваше сиятельство, что Музыкально-историческому Обществу Вашего имени разрешается постановка драмы-мистерии сочинения Рихарда Вагнера «Парсифаль» на сцене зрительного зала Его высочества принца Александра Петровича Ольденбургского, однако с тем условием, чтобы, согласно Вашему заявлению, по составу публики и по ценам на места предполагаемые спектакли никаким образом не носили характера народных».
Толстой беспрекословно записал всё сказанное коллегой, мысленно представляя, как будет зачитывать эти строки графу Шереметеву, а Ребров тем временем продолжал:
– Завершил? Молодец! А теперь отправь помощника в архив, пусть найдёт наш ответ Театру музыкальной драмы и дополнит письмо словами обер-прокурора про благословение хлеба и вина и про хрустальную чашу. Да не забудет приложить к нему исправленное Синодом либретто. Вот и делу конец! Видишь, какие мы с тобой энтузиасты – не хуже Шереметева! Зря нас обзывают волокитчиками и канцелярскими крысами… За помощь можешь не благодарить. Выпроси лучше для меня у графа приглашение на премьеру, – и Ребров засмеялся как ребёнок.
На
10
Французская Набережная (ныне Набережная Кутузова), дом 4.
Толстой не заметил, как оказался в серебряной гостиной, где его уже ждал Шереметев.
– Здравствуйте, граф Михаил Алексеевич! – вежливо обратился тот к гостю. – Признаюсь, не ожидал, что ответ на моё прошение поступит так скоро. С утра звонил Татищев и уверил меня в том, что Драматическая цензура не видит препятствий к осуществлению моей инициативы, а вы лично поведаете мне о некоторых нюансах, которые необходимо учесть при постановке. Прошу вас, садитесь и расскажите обо всём в подробностях.
Толстой слегка растерялся, думая, с чего начать: с либретто, сценографии или же с требований к составу публики, как вдруг неожиданно для себя произнёс:
– Ваше сиятельство Александр Дмитриевич! Позвольте выразить искреннюю благодарность за ваше стремление поставить в Петербурге «Парсифаля» первыми в мире после Байройта. Признаюсь, я буквально заболел этой оперой почти полгода назад, и с нетерпением жду спектакля под вашим управлением.
Лицо Шереметева выразило глубокое удивление, и граф сменил официальный тон на почти дружеский:
– Вот уж никак не ожидал услышать такого от представителя нашей Драматической цензуры! А что же произошло полгода назад?
– Прочитал книгу Лиштанберже, потом несколько раз – либретто «Парсифаля», затем «Мою жизнь» Вагнера. С тех пор слежу в газетах за планами мировых театров представить мистерию за пределами Байройта. Вам наверняка известно, что мы выдали разрешение Лапицкому, но он, в отличие от вас, с постановкой не спешит, и это меня сильно расстраивает. Вы бы знали, как я обрадовался вашему прошению!
– Не стоит так волноваться, Михаил Алексеевич. Я сделаю всё от меня зависящее, чтобы честь первой зарубежной постановки «Парсифаля» принадлежала именно России и чтобы мистерия Вагнера была представлена на достойном уровне. Я знаю, что за глаза меня именуют любителем, дилетантом и даже, как Парсифаля, простецом, но кто, если не я? За столько лет никто другой в нашем отечестве за эту прекрасную партитуру так и не взялся! Мои оркестр, хор и я сам готовы. Репетируем уже с начала лета. Я выписал из Парижа Фелию Литвин, она будет петь Кундри. Куклин – Парсифаль всё лето провёл в Париже за мой счёт, учился у вагнеровских мэтров. Григорова – Амфортаса и Селиванова – Гурнеманца я тоже отправил за границу, отточить мастерство в своих партиях. Художественный руководитель моего общества Хессин неоднократно был в Байройте, он знает, как мистерия исполняется там. Так что довольными останутся не только вагнерианцы, как вы и я, но даже и те, кто о Вагнере ни разу не слышал, – это я обещаю! А сейчас расскажите мне, пожалуйста, про цензурные замечания.