Грааль и цензор
Шрифт:
Толстой вручил Шереметеву официальный ответ на его прошение и изложил правки обер-прокурора к тексту оперы и к сценической постановке. Граф внимательно выслушал, ненадолго задумался и произнёс:
– В этих вопросах ваше ведомство может полностью положиться на моё разумение. Либретто я у Коломийцова купил за пятьсот рублей и могу с ним делать всё, что угодно Святейшему Синоду. В отношении постановки будьте покойны: я ведь руковожу Придворной певческой капеллой и по должности являюсь цензором духовно-музыкальных произведений, следовательно, понимаю, что нужно изменить. А с Граалем вопрос давно решён: мы заказали специальное устройство, которое будет подсвечивать
Часть IV
Явите Грааль!
Когда Мари Толстая эмоционально объявила мужу о том, что слабое здоровье не позволит ей высидеть пять часов в театре на «Парсифале», Михаил Алексеевич спорить не стал. Граф догадывался, что на самом деле её тяготил принятый в Народном доме дамский театральный этикет – платья без декольте, строгая одежда тёмных тонов и минимум украшений, – по мнению Мари, он оскорблял молодость и красоту.
Михаил пригласил на спектакль Сергея Реброва, и друзья начали заблаговременно готовиться к премьере. За закрытыми дверями своей конторы в Министерстве внутренних дел они вели ожесточённые споры о написанной специально для премьеры брошюре Святослава Свириденко [11] «Парсифаль», которую Толстому прислал граф Шереметев. Главным предметом спора друзей стала суть вагнеровского творения: Ребров настаивал на том, что она христианская, а Толстой спорил – общечеловеческая.
11
Псевдоним Софии Александровны Свиридовой, поэтессы-переводчицы, автора работ о творчестве Рихарда Вагнера.
Утром в четверг 18 декабря камердинер позвал собиравшегося на службу Михаила к телефону. Звонил статский советник Ребров по безотлагательному делу.
– Доброе утро, дорогой граф, – услышал Толстой знакомый голос в телефонной трубке, – чем ты планируешь заняться в воскресенье вечером?
– Какого чёрта, Сергей! Разве мы не можем обсудить это чуть позже в конторе?
– Обсудить-то мы можем, но я счёл своим долгом сообщить тебе, как только сам узнал, что в воскресенье вечером нам выпала честь увидеть первое в России представление мистерии Рихарда Вагнера «Парсифаль».
– Как, ещё раз? Мы же с тобой завтра идём в Народный дом!
– Идём, чтобы увидеть большую надпись на входе, гласящую о переносе премьеры на воскресенье. В этот вторник была генеральная репетиция. Помещение театра не отапливали, и госпожа Литвин, что должна исполнять партию Кундри, слегла с ужасным гриппом. Врач приказал – никаких спектаклей до воскресенья! Сегодня изменят все афиши и дадут объявления в газетах.
– Да что же за напасть такая, Сергей! А как быть с первенством русской постановки после Байройта?! Я с ужасом представляю себе состояние, в котором пребывает Шереметев… Безо всякого сомнения, идём в воскресенье!
Вплоть до дня
Долгожданный вечер 21 декабря наконец-то наступил. Ожидая прибытия экипажа Реброва у парадного входа в Народный дом Императора Николая II, Михаил Алексеевич осматривался по сторонам. Он приятно удивился огромному количеству собирающейся молодёжи: граф Шереметев выполнил своё обещание бесплатно раздать студентам по шестьсот билетов на каждый спектакль.
Неожиданно Толстой услышал за спиной знакомый голос:
– Не подскажете, здесь празднуют первое в России представление оперы «Парсифаль»?
– Сергей Константинович, дорогой, рад тебя видеть, поздравляю с праздником! – обернулся он к подошедшему Реброву и крепко пожал ему руку.
– Радость твоя исчезнет, когда скажу я тебе, что начало спектакля задержится на час-два. Во дворце случилось возгорание, и Шереметев, будучи главным советником Государя по пожарным делам, отправился его тушить. Мы с тобой сейчас пойдём в ресторан, выпьем и подождём, пока граф потушит пожар, сменит мундир на фрак, огнетушитель – на дирижёрскую палочку, а свои обязанности перед Императором – на долг перед Вагнером.
– Ты серьёзно говоришь, или это шутка такая? – с сильным волнением перебил его Толстой.
– Эх, неплохо я тебя разыграл, ты даже позеленел! Шутка моего собственного сочинения! Я с утра голову ломал, как бы мне тебя так деликатно проверить на предмет серьёзности твоего отношения к «Парсифалю», – засмеялся Ребров. – Идём!
Толстой впервые оказался в построенной два года назад аудитории принца Ольденбургского и впечатлился её размахом – недаром она считалась самым большим оперным залом Европы. Все кресла, за исключением двух мест в первом ряду партера прямо у дирижёрского пульта, подаренных ему Шереметевым, были заполнены. Михаил не мог поверить своим глазам: залысина на голове сидящего неподалёку господина во фраке принадлежала не кому иному, как графу Татищеву, его начальнику. По соседству располагался господин с гладко прилизанными седыми волосами – сенатор Лыкошин, а рядом с ним торчали огромные чёрные усы министра внутренних дел Маклакова…
«Приди ещё обер-прокурор Святейшего Синода, – шепнул он на ухо отвешивавшему приветственные поклоны Реброву, – и в сборе будут все крёстные, пардон, цензурные отцы русского «Парсифаля»!»
Ребров обернулся и посмотрел на друга укоризненным взглядом, которому тот не придал особого значения.
Наконец друзья заняли свои места. Свет в зале погас. Шереметев встал за пульт, поклонился публике и, казалось, подмигнул Михаилу. «Toi! Toi! Toi [12] , граф!» – шепнул Толстой поворачивающемуся к оркестру дирижёру.
12
Тьфу, тьфу! (нем.), в смысле «ни пуха, ни пера!».