Грабь награбленное

Серова Марина Сергеевна

— Не копала я никого, н-не закапывала… — беспомощно лепетала она.

— Ах, простите! — неумолимо продолжала я. — Вы только заказчица, а убийца — Владимир Орлов!

Инна Георгиевна прижала руку к левой стороне груди, зажмурила глаза и закряхтела:

— Сердце! Сердце!

Я выхватила из ее рук сумочку и начала рыться в ней в поисках лекарств, между тем не прерывая начатой речи:

— Сердечко у нас пошаливает? А планы на убийство небось совершенно хладнокровно строили? А у Кати, как

думаете, не заболит сердце, когда она узнает, что осталась не только без мужа, но и на несколько лет без матери?

— К-кто вы? — хрипела Суркова. — О чем вы говорите? Не понимаю!

Я протянула ей таблетку валидола и ответила:

— Я говорю о том, что узнала от Орлова и Подольского.

— Наполеон? Сволочь! Заложил! Я ему — лагерь, а он, значит, с такой благодарностью! — заскрежетала зубами Инна Георгиевна. — Я вам заплачу! Сколько вы хотите? — Она уставилась на меня выпученными глазами.

— Х-ха! — саркастично произнесла я. — Мне уже заплатили!

— Н-наполеон? — в ужасе зашептала Суркова.

По-видимому, она испугалась, что тот хочет с моей помощью избавиться от нее. Для меня же постепенно стала проясняться роль Подольского во всей этой истории. Он, владея столь компрометирующей информацией, стал шантажировать состоятельную даму, заказчицу убийства. Более того, он совершил вымогательство в крупных размерах. Испуганная теща благополучно зарытого Алика Курбанова была готова заплатить любые деньги, отдать все, лишь бы эта история осталась покрытой мраком. Она решилась даже на самую страшную жертву — разлучиться, возможно, навсегда с единственной дочерью.

— Нет! Ваша дочь! — ответила я на вопрос собеседницы.

— Катя? Но кто вы, в конце концов?!

— Частный детектив Татьяна Иванова.

— Я заплачу вам! — Суркова сделала умоляющее лицо и схватила меня за руки.

— Это вас не спасет: Орлов в руках милиции и уже дает показания. Более того, такие предложения, как это, только еще больше подогревают мое желание следовать закону. — Я закурила.

— Вы ничего не понимаете! Он бил ее! У вас есть дети?

— Это не имеет значения, я выполняю свою работу!

— Она — моя кровино-о-очка! — зарыдала Инна Георгиевна, закрыв лицо руками. — Он мучил ее, издевался, даже беременную бил, у нее выкидыш был, и по сей день детей из-за этого не-е-ет!

— Не пытайтесь меня растрогать! Мне жаль Екатерину, но не вас! Вы преступили закон.

— А мне его не жаль, не жаль, не жаль! — в истерике кричала Суркова. — Я для Кати все — моих накоплений ей до конца жизни хватит, и будет она жить спокойно, я готова понести наказание! Делайте со мной, что хотите! Я даже не раскаиваюсь!

— А вот это вы зря-а, — протянула я. — Если хотите как можно быстрей вернуться к нормальной жизни, советую вам, во-первых,

сделать сейчас добровольное письменное признание, а во-вторых, вести себя во время следствия и на суде как можно смиреннее. Поверьте, это значительно смягчит приговор.

— Вы думаете? — Суркова посмотрела на меня, уловив нотку сочувствия в голосе.

— Я в этом уверена. Деньги и в тюрьме обеспечат вам относительно сносные условия жизни. Подумайте. Приговора все равно не миновать. К тому же только с помощью вашего признания будет наказан Подольский — вымогатель. И чем быстрей мы явимся с повинной, тем лучше это будет для вас. Да, и подумайте о дочери — она ждет.

На лице Сурковой были видны следы мучительной мыслительной деятельности. После долгого молчания она, наконец, произнесла:

— Я согласна. Давайте бумагу.

Я протянула листок и ручку. Инна Георгиевна взяла их нерешительно, кажется, она еще сомневалась.

— Поспешите. У меня два билета на самолет до Тарасова, — подталкивала я ее к действиям.

— Для кого?

— Для меня и для вас. Я все заранее приготовила, — посмотрев на часы, я добавила: — У нас не больше двух часов.

Вытирая платком заплаканные глаза, Суркова пододвинула к себе бумагу и принялась за дело, с особым старанием выписывая строки о шантаже со стороны Подольского и о том, что это заставило ее покинуть город.

Я взяла в руки исписанный листок, прочла и, утвердительно кивнув головой, убрала его в сумку.

— Да, у меня к вам убедительная просьба: не называйте моего имени, — обратилась я к Инне Георгиевне, — пусть ваше признание будет абсолютно чистосердечным, рожденным потребностью совести. Так будет лучше для вас.

Я умолчала о том, что это и для меня будет лучше. Ни к чему все эти расспросы: что, да зачем, да как.

Всю дорогу мы не общались. Суркова была мрачной, ничего не ела. Когда мы приземлились в Тарасове, она спросила:

— Что же дальше?

— Я вас подвезу. У меня машина здесь на стоянке. Набирайтесь мужества. Что я могу вам еще сказать?

— Я с дочерью хочу увидеться сначала, поговорить, — произнесла Инна Георгиевна, опустив глаза.

— Хорошо. Тогда сделаем так.

Я взяла в руки сотовый и набрала номер Кири.

— Да. Кирьянов.

— Это Таня. Ты хорошо помнишь обстоятельства того дела, которым я сейчас занимаюсь?

— Да, в общем.

— У меня в руках письменное чистосердечное признание. Ты не мог бы организовать, чтобы за Сурковой подъехали в лагерь через часок и чтобы помягче все как-то было? Ну, ты меня понимаешь.

— Раз плюнуть. Только я толком не пойму: чье признание, в чем?

— При встрече расскажу. Сейчас не время. Пока. Ну что, едем? — Я посмотрела на Инну Георгиевну.