Грачевский крокодил. Вторая редакция
Шрифт:
— А подати?! Нет, этого невозможно!..
— Вы выслушайте.
— Не могу-с! Я глохну, когда дело касается податей; я слепну, немею… и перестаю быть человеком.
— Да вы не горячитесь. Через неделю они получат арендную плату с кабака князя Изюмского, со склада графа Петухова, с лавочника, с трактирщика и деньги вам внесут, но только не завтра, а через неделю.
— Что же они молчали, подлецы! — крикнул становой, мгновенно, как порох, вспыхнув от гнева.
— Фи! как вы ругаетесь! — перебила Мелитина Петровна, и даже слегка ударила его зонтиком.
— Как же не ругаться-то! За что же они, скоты, целый-то день промучили меня. Ведь я охрип с ними! Ах, подлецы! ах, мерзавцы!
—
— Старого, сударыня, старого! Скажи они мне тогда же, что у них предвидится аренда, я бы наложил на нее арест, и шабаш! А ведь они, скоты, целый день заставили меня орать!..
— Так это возможно?
— Конечно, возможно!
— Спасибо вам. Так я, значит, поеду и успокою их…
Становой даже руками всплеснул.
— Господи! Что за наивность! — вскрикнул он. — Ох, уж эти мне сентиментальные барышни! Слышите: успокою! ха, ха, ха!
И, переменив тон, он спросил с досадой:
— Так неужели же вы думаете, что они, подлецы эти, беспокоятся о чем-либо!..
— Конечно…
— О, идиллия! О, поэзия…
— Если бы не беспокоились, не поймали бы меня среди улицы…
— Ох, уж эти мне барышни.
— Не стали бы просить меня…
— Не стали бы, конечно! А уж этому рычевскому старшине, вы меня извините, я морду попорчу…
Но, вдруг что-то вспомнив, становой засуетился, накинул на плечо шинель и заговорил торопливо:
— Однако я с вами заболтался!.. Извините, но… мне ехать надо; извините, до свиданья…
— Вы куда теперь?
— В Путилове, дело важное, не терпящее отлагательств.
— Небось подати опять?
— Нет-с, поважнее…
— Ну, мертвое тело…
— Нет-с, это не мертвое.
И вдруг, пригнувшись к уху Мелитины Петровны, он принялся ей что-то шептать.
— Вот как! — протянула та.
— Н-да-с, вот-с мы как-с! на европейский манер!..
И он даже подмигнул глазом.
— Что же вы намерены делать?
— Пронюхивать, а потом хапать!
— А вы куда, отец Иван? — спросила вдруг Мелитина Петровна, обращаясь к священнику.
— Ко дворам, сударыня…
— Это ваши лошади, сзади?
— Мои-с.
— Знаете что! — проговорила она как-то особенно быстро. — Лошади Анфисы Ивановны так дряхлы, что я никогда не доеду на них… а у меня тоже «спешное дело есть, не требующее отлагательств», — передразнила она станового. — Поэтому позвольте мне сесть в вашу тележку… ведь вам мимо Грачевки-то ехать!..
— В таком случае со мной садитесь! — перебил ее становой. — Я довезу вас до Путилова, а в Путилове пересядете к отцу Ивану.
— Мне все равно… Только где же я сяду?..
— Рядом со мной, а «батяй» на своих поедет!
Немного погодя Мелитина Петровна сидела уже рядом с становым, а отец Иван — в своей тележке. Абакуму было приказано ехать домой.
— Ну, Хорек! — говорил становой, когда поезд тронулся: — прокатишь, что ли?
— Извольте, Аркадий Федорович…
— Так, чтобы дух замирал…
— Можно-с! Только надо подождать, когда на степь выедем!..
Хорек подобрал вожжи, качнулся направо, качнулся налево, свистнул сквозь зубы и пустил тройку крупной рысью. Хотя отца Ивана и обдавало пылью из-под тарантаса станового, но он все-таки не отставал. Так проехали они с версту. Наконец поля окончились, и началась степь. Словно скатертью раскидывалась она на далекое пространство, ровная, гладкая, беспредельная… Трава была уже скошена, и сметали в стога. Молодая отава изумрудным бархатом покрывала степь… в воздухе кружились ястреба, а солнце между тем так и проливало свои лучи на все окружающее. Выехали наши путешественники на стерь и словно духом воспряли! Хорек свистнул,
— У волости подожду, — крикнул он Мелитине Петровне. И вдруг, опустив вожжи, разом обогнал тройку Хорька и, вылетев вперед, понесся быстрее ветра вольного!..
Как ни мчался Хорек, как ни метался на козлах, как ни рвался вперед, а все-таки остался позади. А Мелитина Петровна сидела, сдвинув брови, погруженная в думу, и словно не замечала всей этой страстной борьбы!..
XXXV
В тот же день, вечером, отец Иван позвал к себе рычевскую просвирню, Авдотью Гавриловну.
— Как бы ты мне просфору испекла, — говорил он:- только не такую, какие пекутся у нас, а большущую…
— Как у Сергий преподобного! — перебила его просвирня.
— Вот, вот!
— Что же, это ничего, можно, батюшка.
— Только ты займись этим делом сегодня же, потому что завтра просфора эта мне в обедню спонадобится…
— Слушаю-с.
— И нельзя ли испечь ее из самой лучшей муки.
— У меня немножко картофельной муки осталось, так я из нее и испеку; как раз под лаврскую подойдет.
— Вот это-то мне и требуется!
— Слушаю-с, испеку…
Просвирня вышла, а отец Иван, пройдясь раза два по комнате, развел руками и проговорил: «Что же делать! хотя и не настоящая лаврская просфора будет, а все-таки скажу, что из лавры привез, что заздравная, о здравии ее вынимать подавал… Старухе будет это приятно, а просфора — все просфора, где бы испечена ни была!»
На следующий день отец Иван встал ранешенько, отслужил заутреню и обедню, за проскомидией вынул из большущей просфоры частицу за здравие рабы божьей Анфисы, просфору эту тщательно завернул в бумажку и пошел домой пить чай. Асклипиодот все еще спал. Напившись чаю, отец Иван позвал Веденевну и вместе с нею отправился в погребицу и в кладовую. Из погребицы он собственными своими руками вытащил маленькую липовую кадочку с превосходным сотовым медом, а из кладовой — красивую коробочку пастилы, которую, во время поездки своей в Москву, он купил на станции Коломна. Все это отец Иван порешил отвезти в дар Анфисе Ивановне. Внеся кадушечку в комнату, он тщательно пересмотрел соты, полюбовался гнездившимся в них медом, выкинул мертвых пчел, затем, аппетитно облизав пальцы, прикрыл соты громадными листьями лопуха и увязал кадочку чистым полотенцем. Кадушечка с медом, коломенская пастила и лаврская просфора поселили в отце Иване уверенность, что при виде всего этого Анфиса Ивановна всенепременно придет в умиление и уж никоим образом не откажется от поездки к предводителю. Таковая уверенность настолько благотворно подействовала на отца Ивана, что поступок сына казался ему уже не столь позорным, каковым казался прежде. «И в самом деле, — рассуждал он: — чем же особенно позорен данный поступок? Деньги взял он не для себя, а для несчастной женщины, сам открыл это Скворцову, дал слово при первой же возможности возвратить взятое… где же тут кража?! Не правильнее ли проступок этот назвать просто-напросто легкомыслием юноши, у которого в голове не перестал еще крутить ветер. Вот, например, разграбление банков, лихоимство, это дело десятое! Это действительно позор!»