Град Петра

Дружинин Владимир Николаевич

Утром проснулся кислый, недовольный собой. Позвал камердинера.

— Хмельной я был вчерась. Не обронил ли чего с языка?

Нет, царя не бранил. Канцлеру, сынкам его — дипломатам, поди, икалось. Тоже не следовало... Маска должна быть непроницаемой. Маска наследника покорного, преданного, но, увы, немощного!

— Смотри не разболтай!

Афанасьев божился. Но Алексею чудились подвохи.

— Если и скажешь кому, тебе же хуже. Я отопрусь, а тебя в застенок. Кнута не пробовал? А прутика? Горячий, аж красный... Ты хилый, покричишь, да

жилы и лопнут.

Родитель не слеп, однако. Обманывать трудно. Сдаётся, взгляд его проникает сквозь личину, сквозь стены мазанки, шарит по спальням, застаёт его с Шарлоттой, с Фроськой... Знает, конечно, что она помещена на мызе за Стрельной. Шпионы всюду...

Удерживая личину судорожно, сын изучает родителя. Царь видит Россию ведомой Алексеем-последователем. Так видит — так должно быть. Невыносимо ему, однажды доверившись, отречься. Катастрофой была измена Мазепы. Насчёт наследия сомнения посещают, конечно, но гонит их. Молод ещё... Чужих земель не чурается, находит там плезир, склонен к образованию — сие для родителя отрадно.

— Рано я сорвался из Карлсбада, — признался царевич Афанасьеву. — Иголки в пятках...

И закончил, кашлянув:

— Тонем в мокроте.

Петербургский климат вреден — вот что надлежит внушать. И врачи в аккорде.

Являются нарочные от Меншикова, от канцлера, от Апраксина. День рождения либо именины, а ещё важнее — спуск корабля. Окажут ли их высочества честь присутствовать? Не окажут, здоровье не позволяет. А камердинеру, забывшись:

— Я лучше удавлюсь, чем пойду.

Предупредительный Гюйсен, маршал двора наследника, принёс принцу новость: из Германии едет глобус.

— Громада гигантская, уникум в Европе. Поместят, как я слышал, в слоновнике.

Слон, которого на потеху и для сведения водили по улицам, скончался. Холода сгубили, да и притомился, должно, на царской службе. В опустевшем стойле и соберут глобус, модель земного шара крупнейшую. Сфера вращается! Внутри круглый стол; скамья, огибающая его, — на двенадцать человек. И над ними, золотом по куполу, небесные тела в извечном своём движении.

— Для царского величества, право же, нельзя было выбрать подарок прекраснее.

Гюйсен в восторге. На губах Алексея блуждает неопределённая улыбка. Ему безразлична виктория, освободившая немцев от шведов, его не трогает презент благодарного города Тенинга, хотя отдали ведь то, чем гордились безмерно.

— Двенадцать мест, — повторил Гюйсен. — Там, именно там учредить русскую Академию наук! В центре земли...

— Недурная игрушка, — отозвался царевич.

— Его величество находит иное применение, — поправил барон. — Знакомить с устройством вселенной.

Алексей встал.

— У простолюдина закружится голова. Впрочем, у меня, кажется, тоже, господин магистр.

Немец озадачен как будто. Хитрит, старая лиса! Вынюхивает... Советчик царя, учёный спесивец, — он тоже Враг. Нет спасенья от лазутчиков.

Запрётся, вчитается ещё яростней в поучения Мазарини — вдохновителя фронды или будет упиваться

«Анналами» Барония. Выписки из них, впитанные памятью, — словно музыка.

«Аркадий-цесарь повелел еретиками звать всех, которые хотя малым знаком от православных отличаются».

«Валентиан-цесарь убит за повреждение уставов церковных и за прелюбодеяние».

«Патрикий-креститель Англии жил 134 лета...» Сделав перевод, Алексей отметил: «Сумнительно». Но интересно. Куда-то задвинута книжка о долголетии — надо штудировать. Неужели бог даст сие благо царю! Он, сказывают, опять здоров. Терпелив же всевышний...

В другом конце мазанки Шарлотта, изнемогая от тоски, перечитывает французский роман. О галантном кавалере, изысканно воспитанном, о любви, для неё несбывшейся. Супруг навестит её ради приличия — хорошо, если трезвый.

Любовь... Нечего было и мечтать... Она выдана замуж, чтобы дать мужу наследника. Это её участь, её долг.

Впрочем, когда-то она писала матери: «Царевич любит меня страстно, и я без ума от любви к нему». Когда? И было ли это? Хочется думать, было. Недавно она призналась:

«Я всегда скрывала характер моего мужа... Весь его недуг я приписываю водке, которую он пьёт в большом количестве».

На мызе ждёт Ефросинья. Деревянное строение с башенкой, выкрашенное в кирпичный цвет, принадлежало шведскому моряку. Морские гравюры и карты по желанию царевича выбросили и сожгли. В шестиугольной вышке Ефросинья устроила сладостный, затенённый шелками альков. Ткани полупрозрачны, колеблемы летним ветром, благоуханная метресса купается в отсветах — розовых, жёлтых, красных.

Здесь отдохновение. Здесь эдем тела и души. Здесь Алексей откроет то, чего не скажет и на исповеди.

Кто кого похоронит? Неужели родитель сына своего? Метресса, смеясь, протягивает палец с перстнем. Янтарь, добрый камешек, разутешит.

— Вот и губернатор лежит мёртвый.

Царевич серьёзен. Губернатор... Слыхал же недавно — Меншиков в опале. Обокрал казну на полтора миллиона. Этого царь не простит.

— Ещё за орден всыплет... Потерял ведь орден в остерии, напился и потерял. С горя-то... Позорище! Солдат алмаз подобрал, а кто-то ленточку. Каково это? Андрей Первозванный в грязи...

Веселятся оба. На ложе любви, как и во хмелю, желаемое рядом, почти осязаемо.

— Повременить немножко... Заживём тогда, Афросьюшка! Ух, заживём, царица моя!

Время, время... Река, по которой ты вынужден плыть в бездействии. Инерцию, молчание обратить в средство, как то делал кардинал Мазарини. «Я и время» — был его девиз. Бывают ситуации — время само приносит удачу.

* * *

Порфирий пробирался в Петербург осторожно. Дознавался, не рыщут ли команды, посланные ловить беглых. Бумаг он при себе никаких не имел. С большака сворачивал на тропку. Селом проходя, усматривал — чья труба едва курится. Стало быть, тяга худая.