Град Петра
Шрифт:
У художников свои баталии. Приедет царь — укажет победителя. Всё же стыдно губернатору быть в сей баталии немым, сторонним, без своего голоса.
Ворота царевичевой мызы заперты наглухо; за ними, в саду, — свирепые псы. Доступ имеют лишь немногие, прочих слуг отваживают, говорят заученно: «Неможется его высочеству». Петербург сплетничал, толкался в сию обитель да и перестал.
Стоило псу заворчать ночью, Алексей вскакивал, чудилось — шпионы. Подозревал отраву — тарелка с едой, кубок летели на ковёр. Ефросинья
Потащилась на воды тётка Марья, балаболка, сверчок запечный. Кикин ухватил оказию, вызвался сопровождать. Цифирь от царевича получил новую, обнадёжил:
— Я тебе место какое-нибудь сыщу.
Стало быть, ждать... Прикатила осень, но из насиженного гнезда не выгнала.
Уединённое бытие Алексея — смена лучезарных грёз и зловещих предчувствий, пьяного забытья и телесных немочей, приступов нежности к подруге и буйства, ненависти ко всему свету — оборвалось внезапно.
«...Поезжай сюда, ибо можешь ещё к действам поспеть».
Он едва дочитал Ефросинье родительское письмо — душил истерический смех, похожий на икоту.
— Далеко забрался... Вишь, в Копенгаген... Петербург бы не прозевал...
Угроза имела почву. В то время Плейер [103] , посол цесаря, сообщал в Вену:
«Здесь все склонны к возмущению, и знатные и незнатные, все говорят о презрении, с каким царь обходится с ними, заставляя детей их быть матросами и корабельными плотниками, хотя они уже истратились за границей, изучая иностранные языки; что их именья разорены вконец податьми, поставкой рекрут и работников...»
103
Плейер Отто — посол венского двора в Петербурге.
Цесарь, обеспокоенный вторжением русских в германские княжества, то и слышать хотел. Плейер, как все дипломаты, сгущал краски в духе, угодном на верхах. Но фронда была, хотя по преимуществу среди знати. Простой люд австриец к ней не причислил.
Алексей, томясь на мызе, не ждал восстания. И вот — граница открыта...
В тот же день кинулся к губернатору. Был почтителен, вежлив. Напрягался до удушья, стараясь выказать покорность царю, раскаяние.
— Когда в путь изволишь?
Играл и Данилыч — участливого доброхота. Между тем испытал облегчение — уберётся из Питера клубок змей.
— Попрощаюсь вот с братцем, с сёстрами и тотчас, — ответил Алексей.
— Ефросинью на кого оставишь?
— Возьму с собой до Риги, а потом отпущу сюда.
— Зачем же?
В самом деле — зачем? Сказал глупость, удивлённый ласковостью своего врага.
— Но отпущу тогда...
Поспешность Алексея — горячечная, неестественная — била в глаза. «В чём причина?» — спрашивал себя Данилыч. Искренность блудного сомнительна. Надоело бока обтирать, охота проветриться. Взять в армии должность потише, дела не делать и от дела не бегать, как не paз ухитрялся. Или впрямь почёл за благо поладить с отцом? Вряд ли... Ему главное — время тянуть, пережить родителя. Ну, в армии, даст бог, скорее разрешится контра между ними.
— Праздник-то
Ещё больше мёда в голосе Данилыча. По-хорошему разойтись, чтоб поменьше зла унёс.
Приказал выдать паспорт. Царю отписал:
«Был сегодня сын ваш, замолвил ехать в поход, прежде срока поедет, простится только с братцем и сестрицами».
Нет срока, не указан Петром. Так уж вырвалось, когда диктовал секретарю, второпях, с беспокойством. Мог бы сказать прямее — заспешил сынок необычайно. Что-то мешало...
Алексей, навестив младшую родню, заскочил в Сенат. Тайна распирала его. Отпел в сторону Якова Долгорукова [104] , сказал новость на ухо.
Едучи на мызу, царевич сожалел: не след было шептаться при людях. Яков голову ломает, да и прочие сенаторы. И что за секрет? Вызван государем на действия.
Впоследствии, на допросе, многие будут отговариваться неведением. Утаён-де был наследником план побега. И правда, посвящённых единицы. Камердинер Иван Афанасьев под пыткой покажет: царевич бросился к нему с плачем, сперва насчёт Ефросиньи. Сетовал — на кого покинет её? Где ей быть? Вопросы решённые, Алексей причитал, собираясь с духом.
104
Долгоруков Яков Фёдорович (1639—1720) — князь, военный деятель петровского времени, генерал, сенатор.
— Я не к батюшке поеду, — выложил он умоляюще, — а к цесарю или в Рим.
Камердинер перепугался:
— Воля твоя, я тебе не советчик.
— Почему?
— Коли удастся — хорошо, а не удастся — ты же на меня будешь гневаться.
— Ладно, только молчи! Про это ты знаешь да Кикин. Он поехал проведать, где мне лучше быть. Жаль, не увижусь. Может, в дороге...
Вспомнил про мать, велел послать ей в Суздаль пятьсот рублей. И ни слова о себе... Последний год не писал ей, не пытался увидеть. Прятал от неё свои замыслы. Показалась опасной. Что, если в его отсутствие бунт в Москве. И не его — царицу Евдокию возведут на престол бояре и духовные, недовольные уходом царевича за границу, к чужому монарху...
Вообразил столь разительно, что охладел к матери. Нет, ни Суздалю, ни Москве не доверять тайну. Угомонить Игнатьева: скулит, давно не имея вестей. Уведомится об отъезде — пуще заволнуется. Тогда и ответить... Заготовлено письмо духовнику, вручено Афанасьеву с инструкцией.
Двадцать шестого сентября две повозки отъехали от мазанки, ничем особо не приметные. В первой подполковник с супругой, по паспорту Коханский. Во второй денщик Иван Фёдоров и трое слуг.
Москва прослышала. В октябре Иван Афанасьев, разорвав пакет, прочёл:
«Помилуй, милостивец мой, уведоми мя чего ради скоропоятное отшествие твоё и все ли во здравии и благополучности и несть ли якого гневоизлияния на тя и к какому делу определённость тебе и в радости ли...»
Камердинер вынул листок, засунутый за шпалеры. Царевич своей рукой начертал:
«Батюшко, изволь сказать всем, к которым мои грамотки есть, чтоб больше не писали мне и сам не изволь писать для того, что сам изволишь ведать. Помолись, чтоб поскорее свершилось, а чаю, что не умедлится».