Град Петра
Шрифт:
Стёжка, плутая обочь Твери, заскочила к Игнату. Дом его на изустной карте помечен. С проходящих берёт самую малость, изба чистая, хоть и бобыль.
— Поговори, поговори! — встретил он Никодима. — Как можется?
— Как на острие ножа, — ответил азовец. — Куда свалюсь, не ведаю, к богу аль к лукавому.
— Все мы на острие, — молвил Игнат. — Вся Россия на острие. Садись-ка, я щей плесну.
На печи раздавался чей-то храп.
— Монашек тут один, читает нам... Притомился, вчерась до петухов тут колобродили.
Вечером слез
— Ведаю я дела твои и труд твой, — начал монашек тихим и скорбным голоском, — и яко ты не можешь сносить злых...
Апокалипсис — сообразил Никодим и заскучал. Почнёт стращать карами небесными и срок назначит, когда звёзды на землю падут. В ушах заколодило.
— Так-то, братие, — продолжал монашек, откачнувшись от книги. — К тебе обращено и к тебе, — он тыкал, сверлил тонким детским пальчиком. — Коли ты праведный, идола не чтишь, не терпишь беззакония. Закон божий есть добро. Глаголет апостол Павел — никто же не взыскун своего, а пользы ближнего.
Нет, что-то новое... Мягко стелет монашек. Непохож на пророков-староверов. На юрода, который звякает тут цепью позади, дышит в затылок.
— Кто пашет — должен пахать с надеждой, и кто молотит — молотить с надеждой засыпать зерно в закрома свои и пропитаться. Апостола Павла речение... А что наблюдаем ныне? Сильный отбирает хлеб у слабого. Не так ли, братья любезные?
Гулом одобрительным отозвалось собрание. Страстотерпец лязгнул веригами, рявкнул:
— Время антихриста!
— Доберёмся и до него, — кивнул монашек. — Времена лютые, твоя правда. А теперь вернёмся к святому Иоанну. Виденье ему было: стоит агнец на горе Сионе, с ним сто сорок четыре тысячи — имя отца его на челах. Понимай — праведные, не терпящие зла... Тут я спрошу вас: считал он, что ли, Иоанн, во сне? Маловато ведь, людей-то на свете миллионы. Понимай, множество там... А насчёт агнца как мыслите? Просто сказать, барашек, верно? Сие есть символ, образ Иисуса Христа нашего. Ты говоришь — антихрист... Зверь против агнца, следственно. Опять же символ, понятие зла, мерзости всякой.
— Символ, — выдохнул юрод возмущённо. — Антихрист во плоти, на троне восседает.
— Да ну? — кротко удивился монашек. — Видел его? Расскажи нам, Архипушка!
— А нешто человек? Он не спит вовсе. Таких людей не бывает. У него шесть пальцев на ногах.
— Ты разувал его, что ли?
Прожурчал смешок.
— Орел у него двуглавый, — не унимался верижник. — Зверь на знамени. Царство зверя.
— Ещё чего? Тут поболе написано, у Иоанна… Грядёт конное войско, истребляющее живых, головы у лошадей львиные, изрыгают огонь и дым — серу. Нету таких, и орла двуглавого нету — все символы. Так и антихрист... В каждой душе, Архипушка, у меня, у тебя, добро и зло имеется, Христос и антихрист.
— Вельзевул, князь тьмы, —
— Свято-о-ой, — протянул кто-то. — Он изменщик, к салтану подался.
— Не к салтану, а к немцам, — поправил Никодим.
— Настоящий царь у шведов будто... А этот душегуб. Он в Питере што учинил? Поставили ему двести мужиков беглых на поле — он их из пушек, из пушек порешил. Каждый день так. Ему горячую кровь подают — ковш целый. Пока не выпьет — трясётся, разум теряет.
Никодима взорвало:
— Враньё! Брешут про царя... Я с ним Азов брал, он в траншемент жаловал к нам. Брешут...
Прорвался женский голос:
— А точно шесть пальцев?
Все обернулись к азовцу. Он клялся, негодовал — пять, с места не сойти, пять! Забыли про монашка. Тот повысил голос — и нараспев, по-церковному:
— Горе тем, кто поклоняется зверю и образу его! Тот будет пить вино ярости божьей и мучиться в огне и в сере. В озере пылающем утопнет, сгинет...
Испугались, притихли.
— Святой Иоанн живописует наглядно, чтобы пробудить вас... Чтобы слепые прозрели... Зверю поклоняемся, зверю — воистину речёт святой. Он вот где, — и толкователь с размаху стукнул себя под левую ключицу. — Злато чтим... Разве велел Христос? Пётр Алексеич, многая лета ему, завет спасителя исполняет, ходит как простой матрос, пуговицы медные. Ругаем его, а ему помочь надо.
Помочь, сокрушив зверя в себе. Не ходить в церкви, не признавать икон, златом облачённых пастырей. Царю одному не справиться. На злых, на жадных, на лихоимцев ропщем, а сами-то? Молим всевышнего избавить нас, а достойны ли? Очистимся, вернёмся к вере первых христиан — тогда лишь спасёмся.
Никодим глядел на монашка с обожанием. Верно, ох до чего же верно! Гнусно живём, лаемся, грызёмся. Всё совпадало с собственными мыслями азовца. Апокалипсис теперь ясен. Зверь давно совращает души, соблазняя богатством. Озёра пламенеющие, тучи всепожирающей саранчи, ядовитая сера из пасти чудовища — казни эти не в будущем, совершаются сегодня. Разуметь надо иносказательно. То мученья, которые терпит народ.
А что, если бог останется глух? Отрёкся он от созданья своего — человека, впавшего в грех... Вспомнились советы московского семинариста: на себя уповай, сам на земле хозяин! Задал томящий вопрос монашку.
— Милый! — воскликнул тот жалостливо. — Горе нам тогда, пусто на небеси. Нет его тогда. А зачем же сына своего, искупителя, обрёк на казнь? Значит, надеется...
Вон как обернул? Сомневаться в бытии божьем Никодим не смеет, за мудрость поблагодарил.
Ночь незаметно пролетела — горланили, чуть не передрались. Игнат, проникшись новым ученьем, снял икону богоматери, закинул на полати. Гром не грянул, ни малейшего не было знаменья. Азовец рассказывал про царя. Не вышел утром на тропу — разламывалась башка от бессонницы, от броженья в уме.