Графиня Де Шарни
Шрифт:
Взявшие Бастилию явились было к ней на прием, но она отказалась с ним говорить.
Вслед за ними пришли рыночные торговки, их она приняла, но на расстоянии, отгородившись от них огромными корзинами с цветами, да к тому же выставив нечто вроде авангарда из придворных дам, предназначенного для того, чтобы защитить ее от всякого соприкосновения с депутацией женщин.
Это была грубейшая ошибка Марии-Антуанетты. Рыночные торговки были роялистками, многие из них осуждали 6 октября.
Они обратились к ней с речью,
Одна из женщин, посмелее других, взяла на себя роль советницы королевы.
– Ваше величество! – сказала эта женщина. – Разрешите мне высказать свое суждение, идущее от самого сердца.
Королева едва заметно кивнула, и не заметившая ее движения женщина продолжала:
– Вы не отвечаете? Ну и ладно! Я все одно скажу! Вот вы и оказались среди нас, среди своего народа, то есть в кругу своей настоящей семьи. Теперь надо бы разогнать всех придворных, которые только губят королей. Полюбите бедных парижан! Ведь за те двадцать лет, что вы во Франции, мы вас видели всего четыре раза.
– Сударыня! – сухо отвечала королева. – Вы так говорите, потому что совсем меня не знаете. Я помнила о вас в Версале, я не забуду о вас и в Париже.
Это было не слишком многообещающее начало.
Тогда другая женщина подхватила:
– Да, да, вы помнили о нас в Версале! Верно, из любви к нам вы собирались четырнадцатого июля осадить и обстрелять город? Из любви же к нам вы собирались шестого октября бежать к границе под тем предлогом, что среди ночи вдруг захотели отправиться в Трианон?
– Иными словами, вам так сказали, и вы поверили: вот как несчастье народа стало и несчастьем королей.
Ах, бедная женщина! Вернее, бедная королева! Несмотря на восставшую в ее сердце гордыню и страдания души, она нашла в себе силы на шутку.
Одна из женщин, родом из Эльзаса, обратилась к королеве по-немецки.
– Сударыня! – ответила ей королева. – Я стала до такой степени француженкой, что забыла свой родной язык!
Это могло бы получиться очень мило, но, к несчастью, было сказано не так, как того требовали обстоятельства.
Ведь рыночные торговки могли бы уйти с громкими криками: «Да здравствует королева!» А они удалились, бормоча сквозь зубы проклятия.
Вечером, когда члены королевской семьи собрались все вместе, король и принцесса Елизавета стали вспоминать все, что они видели хорошего за день, несомненно, с тем, чтобы поддержать и утешить Друг друга. Королева сочла возможным прибавить ко всем их рассказам одно только высказывание дофина, которое она много раз повторяла и в этот, и в последующие дни.
Заслышав шум, с которым рыночные торговки заходили в апартаменты, бедный малыш подбежал к матери и, прижавшись к ней, в ужасе закричал:
– Господи! Матушка! Неужели сегодня – это еще вчера?..
Юный дофин был в ту минуту вместе со всеми. Услыхав,
– Что тебе, Людовик? – спросил король.
– Я хотел бы у вас спросить что-то очень важное, отец, – отвечал дофин.
– О чем же ты хочешь у меня спросить? – притянув мальчика к себе, молвил король. – Ну, говори!
– Я хотел узнать, – продолжал ребенок, – почему ваш народ, который раньше так вас любил, вдруг на вас рассердился? Что вы такого сделали?
– Людовик! – с упреком в голосе прошептала королева.
– Позвольте мне ему ответить, – сказал король. Принцесса Елизавета с улыбкой глядела на мальчика. Людовик XVI посадил сына на колени и попытался в доступной для ребенка форме изложить наболевшие политические вопросы.
– Дитя мое! – молвил он. – Я хотел сделать людей еще счастливее. Мне нужны были деньги, чтобы оплатить военные расходы. И я попросил их у своего народа, как всегда поступали мои предшественники. Однако судьи, составляющие мой Парламент, воспротивились и сказали, что только мой народ может решать, дать мне эти деньги или нет. Я собрал в Версале представителей от каждого города, принимая во внимание их происхождение, состояние или таланты, – это называется «Генеральные штаты». Когда они собрались, они потребовали от меня того, что я не мог исполнить ни ради себя, ни ради вас, ведь вы – мой наследник. Среди них оказались недобрые люди, они подняли народ, и то, что народ позволил себе в эти последние дни, – дело рук этих людей!.. Сын мой, не надо сердиться на народ!
Услыхав это последнее пожелание, Мария-Антуанетта поджала губы; стало понятно, что, доведись ей воспитывать дофина, она постаралась бы, чтобы он не забыл об оскорблениях.
На следующий день городские власти Парижа и Национальная гвардия передали королеве просьбу присутствовать на спектакле вместе с королем и тем самым подтвердить, что возвращение в Париж доставляет ей удовольствие Королева отвечала, что ей было бы очень лестно принять это предложение, однако должно пройти некоторое время, чтобы она забыла о событиях последних дней. Народ был незлопамятен и потому удивился, что она до сих пор что-то помнит.
Когда она узнала, что ее враг герцог Орлеанский удален из Парижа, она испытала минутную радость, однако не поблагодарила Лафайета за то, что он это сделал, сочтя это следствием личной неприязни генерала к герцогу.
Либо она действительно так думала, либо сделала вид, что так думает, не желая быть Лафайету обязанной.
Истинная дочь Лотарингского королевского дома, она была злопамятной и высокомерной и потому мечтала о победе и мести.
«Королевы не тонут», – сказала попавшая в бурю королева Генриетта Английская, и Мария-Антуанетта была совершенно с нею согласна.