Графиня Рудольштадт
Шрифт:
– В таком случае – нет! – смело сказала Консуэло, предпочитая быть с позором уличенной во лжи, нежели сделать подлость и выдать чужую тайну, лишь бы оправдаться самой.
– Вы не выходили из дворца в три часа ночи, одна, без провожатых?
– Нет, – ответила Консуэло, которая немного приободрилась, заметив в выражении лица короля едва уловимый оттенок неуверенности, и теперь превосходно разыгрывала удивление.
– Вы осмелились трижды произнести слово «нет», – гневно вскричал король, испепеляя девушку взглядом.
– Я осмелюсь произнести это слово и в четвертый раз, если того потребует
– О, я знаю, женщина способна защищать свою ложь даже под пыткой, как первые христиане защищали то, что они считали правдой. Кто может похвастаться тем, что вырвал искренний ответ у женщины? Послушайте, мадемуазель, до сих пор я питал к вам уважение, ибо полагал, что вы являетесь единственным исключением среди обладательниц пороков вашего пола. Я не считал вас способной ни к интригам, ни к вероломству, ни к наглости. Мое доверие к вам простиралось до дружбы…
– А теперь, ваше величество…
– Не перебивайте меня. Теперь я держусь другого мнения, и скоро вы почувствуете его последствия. Слушайте меня внимательно. Если вы имели несчастье вмешаться в мелкие дворцовые интриги, выслушать чьи-то неуместные излияния, оказать кому-то опасные услуги, не обольщайтесь – вам недолго удастся обманывать меня, и я прогоню вас отсюда, причем позор вашего изгнания будет столь же велик, сколь велики были благожелательность и уважение, с какими я вас встретил.
– Государь, – бесстрашно ответила Консуэло, – так как самое заветное и самое неизменное мое желание – это желание покинуть Пруссию, я с благодарностью приму приказ о моем выезде, как бы унизителен ни был предлог моего удаления и как бы сурово вы со мной ни говорили.
– Ах, так! – вскричал Фридрих вне себя от ярости. – Вы осмеливаетесь разговаривать со мной в подобном тоне!
При этом он поднял трость, словно собираясь ударить Консуэло, но спокойный и презрительный вид, с каким она ждала этого оскорбления, отрезвил его, и, далеко отбросив трость, он взволнованно проговорил:
– Забудьте, что вы имеете право на благодарность капитана Крейца, и обращайтесь к королю с подобающим уважением, не то я могу выйти из себя и наказать вас, как упрямого ребенка.
– Государь, мне известно, что в вашей августейшей семье бьют детей, [97] и я слышала, что ваше величество, стремясь избавиться от такого обращения, когда-то сами пробовали бежать. Мне, цыганке, будет легче совершить побег, чем кронпринцу Фридриху. Если король в течение двадцати четырех часов не удалит меня из своего государства, я сама постараюсь успокоить его относительно моих интриг и покину Пруссию без всяких бумаг, хотя бы мне пришлось идти пешком и перебираться через рвы, подобно дезертирам и контрабандистам.
97
«…в вашей августейшей семье бьют детей…» – Намек на отца Фридриха II – Фридриха Вильгельма I, жестоко тиранившего свою семью.
– Вы сумасшедшая! – пожимая плечами, сказал король, расхаживая по комнате, чтобы скрыть досаду и раскаяние. – Да, вы уедете, таково и мое желание,
– Думаю, что причина этой снисходительности в той крупице великодушия, от которой король вполне может себя избавить. Он думает, что обязан мне чем-то за услугу, которую я с такой же готовностью оказала бы самому ничтожному из его подданных. Пусть же он считает, что расквитался со мной тысячу раз, и поскорее отпустит меня – свобода будет вполне достаточной наградой. Никакой другой мне не надо.
– Опять? – сказал король, пораженный дерзким упрямством молодой девушки. – Все те же речи? Так вы не скажете мне ничего другого? Нет, это уже не смелость, это ненависть!
– А если бы и так? – спросила Консуэло. – Разве вашему величеству это не безразлично?
– Праведное небо! Что такое вы говорите, глупенькая девочка! – воскликнул король с простодушным выражением искренней боли. – Вы сами не понимаете, что сказали. Только извращенная душа может быть нечувствительна к ненависти себе подобных.
– А разве Фридрих Великий считает Порпорину существом себе равным?
– Только ум и добродетель возвышают отдельных людей над остальными. В области своего искусства вы гениальны. Совесть должна подсказать вам, верны ли вы своему долгу… Но в эту минуту она говорит вам совсем другое, ибо в душе у вас горечь и вражда.
– Допустим, но разве великому Фридриху не в чем упрекнуть свою совесть? Не он ли разжег эти дурные страсти в душе, привыкшей к чувствам мирным и добрым?
– Вы сердитесь? – спросил Фридрих, пытаясь взять молодую девушку за руку. Но тут же в смущении остановился: закоренелое презрение и антипатия к женщинам сделали его застенчивым и неловким.
Консуэло намеренно подчеркнула свою досаду, чтобы заглушить в сердце короля нежность, готовую погасить вспышку гнева, но, когда она заметила, как он робок, страх ее сразу исчез, так как она поняла, что первого шага он ждет с ее стороны. Странная прихоть судьбы! Единственная женщина, которая могла вызвать у Фридриха чувство, похожее на любовь, была, быть может, единственной в его королевстве, которая ни за что в жизни не согласилась бы поощрить в нем эту склонность. Правда, недоступность и гордость Консуэло были, пожалуй, в глазах короля главным ее очарованием. Завоевание этой непокорной души привлекало деспота, словно завоевание какой-нибудь провинции, и, сам не отдавая себе в этом отчета, отнюдь не стремясь прослыть героем любовных похождений, он испытывал невольное восхищение и сочувствие к этому сильному характеру, в какой-то мере родственному его собственному.
– Вот что, – сказал он, быстро пряча в карман жилета руку, которую протянул было к Консуэло, – никогда больше не говорите мне, что я равнодушен к ненависти окружающих, не то я буду думать, что меня ненавидят, а эта мысль мне невыносима.
– Но ведь вы хотите, чтобы вас боялись.
– Нет, я хочу, чтобы меня уважали.
– И ваши капралы внушают солдатам уважение к вашему имени с помощью палочных ударов.
– Что можете вы знать об этом? О чем вы говорите? Во что вмешиваетесь?