Графские развалины
Шрифт:
Карьер поражал размерами. Вид его странным образом сочетал неприкрытое уродство – огромная рваная язва на теле матушки-земли – и некую величественность. С высоты (Алексу довелось увидеть его с вертолета) уродство стиралось, и карьер казался даже красивым – циклопическая воронка со спиральным, с каждым витком уменьшавшимся в диаметре спуском вдоль склонов. Ползущие по спирали грузовики представлялись крохотными модельками, техника на дне – тоже несерьезной, игрушечной, никак не способной породить этакую махину.
Парень из третьей роты, разогнавшийся и на полном ходу направивший самосвал к обрыву, не то перебрал с кумаром, но то получил из дому письмо
Что-то подобное происходило и теперь. Правда, голос не кричал от боли и предсмертного ужаса. Голос – громкий и отчетливый – приказывал. Алекс не понимал ни слова, слова были ему незнакомы, – но каким-то образом знал, чего от него хотят. Он пытался бороться, он давно уже не привык жить по чьей-нибудь указке. Но голос умел карать за непослушание…
Утром (сейчас Алексу это могло бы показаться смешным, сохрани он способность смеяться) он обошел все подворье, игнорируя легкую боль в паху, почему-то уверенный, что обнаружит висящий на сучке или гвозде – забытый кем-то – портативный приемник, настроенный на иностранную волну… Глупец.
…Боль ударила снова. Он завыл – тонким, еле слышным звуком, просачивающимся сквозь плотно сжатые зубы и губы. Крик – настоящий, оглушительный и душераздирающий – рвался наружу, начинаясь где-то в мошонке, словно стиснутой раскаленными клещами. Алекс понял, что не выдержит, что заорет на всю Спасовку, – и схватил первое, что подвернулось под руку. Это оказалась бухточка тонкой, гибкой проволоки, называемой авиамоделистами кордом. Он пихнул ее в рот, стиснув челюсти. Что-то хрустнуло – то ли корд, то ли его зубы.
Голос говорил с укоризненной интонацией, слова были прекрасно слышны, одно из них повторялось часто. Звучало оно для Алекса примерно так: «эвханах», причем последний слог произносился как сильный выдох.
Потихоньку боль отпустила.
Полчаса назад Алекс, повинуясь голосу (а попробуйте-ка не повиноваться кому-то пусть и невидимому, но цепко держащему вас за яйца!), отыскал этот самый корд на заваленном всяким хламом чердаке. Он совершенно забыл о существовании провалявшегося там много лет пакетика… С трудом вспомнил – подарили ему в детстве модель самолета с крохотным двигателем внутреннего сгорания, в комплект входила и бухта корда. Даже не модель, а чертежи и набор материалов для ее изготовления. Самолет Алекс так и не собрал – в отличие от Гнома, слесарничать и столярничать он не любил. Коробка с деревяшками-заготовками куда-то канула, моторчик тоже – а вот корд сохранился. И голос о нем знал.
Следующий приказ понравился Алексу
А пока, в короткий период облегчения, перед глазами вновь встала все та же картина – гигантский карьер и падающая с уступа на уступ объятая пламенем машина.
Алексу казалось, что этот огненный ком – он сам, его разум, проваливающийся все ниже и ниже, а у карьера нет дна. Вместо него пустота. Бездна. Какая-то часть сознания осталась еще наверху, над краем обрыва. И смотрит на все со стороны, и отдает себе отчет в кошмарности происходящего, хотя связана с тем, что падает, неразрывным тонким тросом. Длинным тросом, – но грозящим в любую секунду натянуться и увлечь за собой в бездну…
Кульминации третьего приступа он не стал дожидаться. Деревянными шагами прошел в кладовку. Надавил рукой на одну из досок низкого потолка. На вид она не отличалась от прочих, но не была прибита и легко поднялась. Алекс привстал на цыпочки и пошарил в открывшемся тайнике. Нащупал и вытащил увесистый сверток. Принес в комнату и положил на стол, рядом с кордом – на пластиковой упаковке того четко отпечатались следы зубов.
Он не был дураком, Алекс, – в противном случае Первым Парнем не станешь – и недостаток образования отчасти замещал хорошей интуицией и умением многое заимствовать, общаясь с людьми культурными и знающими…
А сейчас – за тот короткий промежуток времени, пока боль исчезла и голос ничего нового не потребовал, – на Алекса вообще снизошло какое-то озарение. Он понял все или почти все: что слова, произносимые голосом, не важны, что это просто средство расшатать какие-то защитные барьеры в мозгу и открыть его для прямого внушения; что боли в паху на самом деле нет и никогда не было, что она внушена ему точно так же, как и приказания голоса, – и именно поэтому от несуществующей боли не помогут ни врачи, ни лекарства; что из ловушки нет выхода… Еще Алекс понял, что все последние годы – а не только сегодня, схваченный неведомо кем за мошонку – он занимался вовсе не тем, чем хотел. Что, например, ему совершенно не нужны и неинтересны прилежно трахаемые почти каждую ночь мочалки, что он давно, года три, не меньше, любит Аделину и что…
Тут трос натянулся.
И увлек Алекса в бездну.
Человек, уверенными движениями разорвавший бумагу свертка, остался Александром Шляпниковым уже в весьма малой степени.
В свертке лежали гранаты Ф-1, в просторечии именуемые «лимонками». Пять штук. Детонаторы отдельно, каждый завернут в свою промасленную тряпочку. И гранаты, и детонаторы были старые, копаные. Однако ржавчины на них не осталось – отмочена в керосине и счищена. Но металл изъязвляли ямки разной глубины от ушедшей коррозии.
Гранату, выглядевшую лучше других, похожий на Алекса человек сразу отложил в сторону.
Кравцов мчался к месту встречи, нарушая все правила и ограничения скорости. В результате пришлось ждать минут двадцать, высматривая на ведущем из Питера шоссе знакомый «сааб» – пепельница наполнилась сигаретами, закуренными и тут же потушенными.
Паша подъехал не на «саабе». Огромный черный джип, взвизгнув покрышками, остановился рядом с «Антилопой». Человек, сидевший за рулем, был Кравцову незнаком. С переднего пассажирского места вышел Козырь – как показалось, до странного медлительно. Кравцов метнулся к нему.