Гранд-отель
Шрифт:
— Правда? Вы действительно ждали? — спросила она.
— Наполовину правда, наполовину болтовня, — честно признался Гайгерн. — У меня был ужасно скучный день, — добавил он со вздохом. — Пришлось быть кем-то вроде гида у одного старикана. От такого занятия на стену полезешь.
— Так почему же вы согласились?
— Мне кое-что от него нужно.
— Ах, вот оно что, — с пониманием сказала Флеммхен.
— Вы должны с ним потанцевать. — Гайгерн привлек ее ближе к себе.
— Ничего я не должна!
— Конечно. Но я очень, очень вас прошу. Он совсем не умеет танцевать, понимаете, но очень хочет научиться.
— Ладно. Там посмотрим, — уступила Флеммхен.
Некоторое время они танцевали молча. Потом Гайгерн прижал Флеммхен сильнее, ладонью он ощутил гибкость ее спины, но это не обрадовало, а, напротив, разозлило его.
— Что случилось? — спросила Флеммхен. Ей была свойственна чуткость.
— Нет, нет, ничего, — пробормотал Гайгерн, злясь на самого себя.
— Может, чем-то вам помочь? — предложила Флеммхен.
Он был так хорош собой, особенно губы нравились Флеммхен, и шрам на подбородке, и немного раскосые глаза. Она была уже чуть-чуть влюблена в Гайгерна.
— Устроить бы что-нибудь невиданное и неслыханное. А то совсем ничего не происходит. Укусить бы вас сейчас, или подраться с вами, или взять да стиснуть как следует. Ах, да ерунда все — сегодня вечером я иду на бокс, там-то, по крайней мере, увижу что-нибудь этакое.
— Вот оно что! Вы вечером идете на бокс. Вот оно как…
— Да, со стариком.
— Если вы там… Все! — Флеммхен не договорила — музыка оборвалась.
Не уходя с того места, где они танцевали, Флеммхен громко захлопала в ладоши. Гайгерн попытался увести ее с середины зала к столику, за которым Крингеляйн в одиночестве скучал над чашкой кофе. Тут музыканты снова заиграли. Флеммхен и Гайгерн в это время пробирались сквозь толпу.
— Танго! — воскликнула Флеммхен восторженно. Она попросту завладела Гайгерном. В том, как ее пальцы легли на его ладонь, чувствовалась молчаливая просьба, более красноречивая, чем слова. Меж тем ноги уже несли их назад, в центр зала, танцевать томное медленное танго. Все остальные расступились, давая им место, потому что танцевала эта пара красиво.
— Вы очень здорово ведете, — шепнула Флеммхен, это прозвучало почти как признание в любви. Гайгерн не нашелся что ответить. — Вчера вы были совсем другой, — сказала Флеммхен чуть позже.
— Да, вчера… — Казалось, Гайгерн сказал не «вчера», а «сто лет назад» — Со мной кое-что случилось между вчера и сегодня, — добавил Гайгерн. Разговаривать с этой девушкой было очень легко и просто, и внезапно Гайгерн поддался искушению рассказать ей все. — Сегодня ночью я дико, просто дико влюбился, понимаете? — тихо сказал он под звуки танго, которое рыдало над залом. — От такого все в тебе переворачивается. Это пронизывает тебя насквозь. Это так…
— Ничего тут нет особенного, — насмешливо, тоном горького разочарования, возразила Флеммхен.
— Есть, есть. Это особенное. Хочется сбросить старую шкуру и стать другим человеком, понимаете? Вдруг веришь, что на свете существует только одна-единственная женщина, а все остальные ничего не стоят. Веришь, что никогда не сможешь спать с другой, — только с нею. И все кругом мчится. Как будто тобой вместо снаряда зарядили большую пушку и выстрелили, запустили на Луну или еще куда-нибудь, в такое место, где все совсем по-другому…
— Какая же она, эта женщина? —
— Какая? Вот в том-то и штука… Она старая и такая худенькая, такая легкая, что я мог бы поднять ее одним пальцем. У нее морщины, вот здесь и вот здесь. И заплаканные глаза, и говорит она на тарабарском языке, как клоун. Когда слушаешь ее, то и смеяться и реветь готов, честное слово. И все в ней мне так здорово нравится, просто ничего поделать с собой не могу. Это вот и есть большая любовь.
— Большая любовь? Ее вообще не бывает, — сказала Флеммхен. Мордочка кошки сделалась удивленной и упрямой, похожей на цветок анютиных глазок.
— Бывает. Еще как бывает, — ответил Гайгерн.
Его слова поразили Флеммхен, она даже остановилась, на миг перестала танцевать и, тряхнув головой, поглядела на Гайгерна.
— Надо же, какие слова парень знает, — пробормотала она.
Именно в эту минуту взгляд Прайсинга наконец-то выудил искомую молодую особу из эротически медлительного кружения танцующих танго пар. С досадой, нетерпеливо-сурово он дождался окончания длинного танца, а затем предпринял попытку пробраться к столику, за которым теперь сидела Флеммхен в компании двух мужчин. Оба они показались Прайсингу как будто знакомыми. В гостиницах подобные бессловесные знакомства подстерегают вас на каждом шагу, люди задевают друг друга в лифте, встречаются за обедом или в уборной, в баре, вертятся один за другим во входной двери Гранд-отеля, которая каждую минуту то вталкивает людей в отель, то выбрасывает их на улицу…
— Здравствуйте, фройляйн Фламм, — произнес генеральный директор осипшим от волнения голосом.
Из-за смущения поздоровался он грубовато. Прайсинг встал рядом с Флеммхен, но ему тут же пришлось посторониться, чтобы пропустить официанта, который с подносом в руках лавировал между столиков. Флеммхен, прищурившись, оглянулась и не сразу заметила неожиданно появившегося Прайсинга.
— А, господин директор, — приветливо сказала она. — Вы тоже пришли потанцевать? — Флеммхен поглядела на вдруг помрачневшие лица троих мужчин — к подобным метаморфозам мужских физиономий она давно привыкла. — Господа знакомы? — спросила она с небрежным светским взмахом руки — этот жест она переняла у известной актрисы кинематографа.
Впрочем, представить господ друг другу Флеммхен не смогла бы, потому что не знала, как их зовут. Прайсинг и Гайгерн пробормотали что-то невнятное, и генеральный директор с видом собственника уперся рукой о стол. В это время над его головой, качаясь, проплыл опасный поднос с напитками.
— Здравствуйте, господин Прайсинг, — сказал вдруг Крингеляйн, не поднявшись с места.
Из-за неимоверного напряжения у него заболели все до единого позвонки, но он не позволил себе задрожать от страха, согнуться в поклоне, снова стать несчастным бухгалтером из конторы по начислению жалованья. Он расправил плечи, сжал и губы, и зубы, и даже ноздри, отчего на лице у него появилось тупое и злобное выражение, как у жеребца. В этот великий миг Крингеляйн остался на высоте, неведомые силы исходили от его превосходно сшитого черного пиджака, от нового белья, галстука, ухоженных ногтей, — они укрепили его волю. Правда, Крингеляйна едва не вывело из равновесия то, что и Прайсинг изменился: костюм на нем был тот же, что в Федерсдорфе, а вот усы исчезли.