Гранд-отель

Баум Вики

Гайгерн услыхал стон Крингеляйна. Резкий, дикий крик, полный страха и человеческого страдания.

— Что случилось? — с испугом спросил Гайгерн.

— Ох… Больно. — Сдавленный голос исходил из темноты, в которой едва виднелось лицо Крингеляйна.

Гайгерн поднял с пола и поставил на стол светильник. И увидел, что Крингеляйн сидит напряженно выпрямившись, стиснув руки, сцепив их, как звенья цепи. На светильнике был синий абажур, и потому лицо было синим — с большой круглой черной дырой рта, из которого рвался стон. Гайгерну эта маска страдания была знакома с войны, он видел лица тяжелораненых. Он быстро подсунул руку под голову Крингеляйна, по-братски крепко обхватил его трясущиеся плечи.

— Что, напился? — спросила девушка. Она была совсем молоденькая и ничем не примечательная, в черном платье с блестками.

— Брысь! — шикнул Гайгерн.

Крингеляйн поднял на него измученный, обезумевший от боли взгляд

и с усилием заставил себя сделать жалкую героическую попытку держаться с элегантной непринужденностью.

— Вот я и спекся, — прошептал он синими губами. Крингеляйн хотел передать то оглушающее, обморочное, судорожное, обрушивающееся, что творилось с ним. Жалкий, но все же мужественный юмор. Шутливые слова вдруг оборвались и перешли в стон.

— Да что с вами? — испуганно спросил Гайгерн.

И Крингеляйн едва слышно ответил:

— Кажется… Кажется, я умираю…

Глава V

Глупая выдумка, будто бы гостиничные горничные подглядывают в замочные скважины. Горничным нет никакого дела до людей, которые живут за дверьми с замочными скважинами. У горничных хватает других забот, они много работают и устают, все они чем-то недовольны, и все чрезвычайно заняты своими собственными делами. Никто не интересуется другими людьми, каждый в отеле предоставлен самому себе, каждый сам за себя в этой «большой дыре», с которой доктор Оттерншлаг довольно удачно сравнил однажды жизнь. Каждый живет за двойными дверями, и другом для каждого является лишь собственное отражение в зеркале или тень на стене. Люди проходят мимо других людей в коридорах, раскланиваются в холле, иной раз бывает, что и поговорят — короткие беседы, кое-как сплетенные из пустых сиюминутных слов. Взгляд поднятых глаз не достигает чужого лица, он останавливается на одежде встречного. Случается порой, что во время танцев в Желтом павильоне двое ощущают влечение друг к другу. Случается, ночью кто-то тайком пробирается из своего номера в чужой. И это — все. В остальном — бездонное одиночество. У себя в номере каждый остается один на один со своим «я», а схватить и удержать чье-то «ты» невозможно. И даже молодожены, что живут в 134-м номере, разделены в своей постели стеклянной пустотой невысказанных слов. Иные пары обуви — супружеские пары, — которые ночью стоят возле дверей в коридоре, явно несут на себе отпечаток взаимной ненависти, она застыла на их кожаных физиономиях; другие — с виду крепкие, но и они уже износились и уныло повесили носы. Лакей, в чьи обязанности входит собирать и относить чистильщику обувь, влип в скверную историю с алиментами, но кому до этого дело? Горничная с третьего этажа, кажется, закрутила любовь с симпатичным шофером барона фон Гайгерна, да только парень вдруг исчез, не сказав ни слова. Горничная страшно обижена, — да неужели можно всерьез предполагать, что при этих обстоятельствах ей придет в голову подглядывать за постояльцами через замочную скважину? Ночью ей хочется хорошенько обо всем подумать, но ее клонит ко сну, а поспать все же не удается, потому что на второй кровати в служебной комнате спит другая горничная, у которой не в порядке легкие; ночью она часто зажигает свет, садится на постели и кашляет. У каждого человека, замкнутого в четырех стенах, есть своя тайна, есть она и у дамы с невзрачным личиком из 28-го номера, той, что целый день поет, есть она и у господина из 154-го, что по утрам с упорством фанатика полощет горло, а сам-то — всего-навсего коммивояжер. Даже курьер номер 18 скрывает тайну за своим гладко причесанным фасадом — страшную, гнетущую тайну. Он подобрал золотой портсигар, который барон Гайгерн забыл на столе в зимнем саду. Курьер до сих пор не вернул портсигара. Опасаясь проверки, он спрятал найденную вещь между сиденьем и спинкой мягкого кресла, и теперь в семнадцатилетней душе паренька идет жестокая борьба между чувством долга и плебейской спесью. Господин Зенф, портье, давно присматривается к этому парню — когда на нем нет бляхи с номером, его зовут Карл Ниспе, — уж очень он рассеян на своем рабочем месте у вращающейся двери, и вокруг глаз у него подозрительная синева. Но чаще портье Зенф думает о другом. Его жена лежит в больнице уже не один день, теперь и речи нет о нормальных родах: схватки прекратились, начались какие-то странные судороги, однако сердцебиение ребенка все еще прослушивается и врачи не торопятся вызывать искусственные роды. Сегодня в обеденный перерыв Зенф поехал в больницу, но к жене его не пустили, от слабости она была в полуобморочном состоянии, а врачи сказали Зенфу, что жена заснула. Вот он, портье Зенф: вертится как белка в своей клетке из красного дерева то бросится к доске с ключами, то к расписанию железной дороги, то опять к доске Администратор Рона предложил ему взять отпуск, но Зенф не хочет оставаться без дела, он рад, что его впрягли в работу и можно отвлечься

от мыслей о жене. А как обстоят дела у самого Роны, этого бравого аристократа, который работает по четырнадцать часов в сутки и несет свою службу, как отважный, но безнадежно оторвавшийся от своей касты человек, — этого никто не знает. Может быть, он гордится своим рабочим местом за барьером, может быть, стыдится его, когда видит, как кто-нибудь из прежних знакомых аристократов заносит свое имя в книгу регистрации постояльцев. Ясное удлиненное лицо рыжеволосого графа Роны в такие минуты ничего не выражает, оно словно застывшая маска.

В два часа ночи через второй подъезд из Гранд-отеля вышли семеро необычайно угрюмых, подавленных, усталых мужчин с черными футлярами в руках. Это музыканты Истмен-джаз-банда, они идут домой в мокрых от пота рубахах, недовольные заработком, как все музыканты во всех странах мира. От пятого подъезда отъехало несколько автомобилей, немного позже погасли прожекторы на фасаде. В холле стало прохладно — по ночам паровое отопление отключалось. Доктор Оттерншлаг, одиноко сидевший в холле, зябко поежился и зевнул. Рона за своей стеклянной перегородкой тоже зевнул, потом запер на ключ несколько выдвижных ящиков стола и отправился к себе на шестой этаж спать. Ночной портье разложил на стойке завтрашние утренние газеты, которые только что принес в отель вымокший под дождем рабочий типографии. Отдав портье газеты, он ушел через вращающуюся дверь, устало волоча ноги в заляпанных грязью сапогах. Две крикливые американки наконец ушли спать, и в холле сразу же стало совсем тихо. Половина ламп была погашена. Телефонист пил черный кофе, чтобы не заснуть.

— Не пора ли нам пойти наверх? — спросил сам себя Оттерншлаг и допил коньяк. — Да, пожалуй, можно идти, — ответил он сам себе. Чтобы осуществить принятое решение, ему понадобилось чуть ли не десять минут. Наконец он поднялся, широко расставил ноги в лакированных ботинках и как будто обрел уверенность, во всяком случае, он тронулся в путь, следуя привычным маршрутом вокруг всего холла по направлению к стойке портье.

Оттерншлаг еще не подошел к стойке, а ночной портье уже махнул рукой и бестактно объявил:

— Для вас ничего нет.

— Если кто-нибудь меня спросит, скажите, что я наверху, в номере, — попросил Оттерншлаг и, взяв со стойки сырую утреннюю газету, начал просматривать заголовки.

— Наверху, в номере, — машинально повторил портье и чиркнул мелом по доске с ключами, отмечая, что выдал Оттерншлагу ключ.

От входной двери вдруг потянуло холодным, пахнущим сырой землей сквозняком. Оттерншлаг обернулся. Увидев то, что происходило возле двери, он только и сказал:

— Ага…

Оттерншлаг криво усмехнулся и приоткрыл рот. Увидел же он Гайгерна — высокого, сильного, пышущего здоровьем, но притом серьезного, с озабоченным лицом. Гайгерн вошел через вращающуюся дверь, поддерживая за плечи маленького, измученного Крингеляйна, который едва держался на ногах и, казалось, вот-вот упадет замертво. Крингеляйн тихонько стонал и плакал. Доктор Оттерншлаг умел отличать пьяных от людей, застигнутых тяжелой болезнью, хотя зачастую и в том и в другом случае налицо лишь общая расслабленность. Ночной портье, не столь сведущий, как доктор, бросил на вошедших суровый бдительный взгляд.

— Ключи от шестьдесят девятого и семидесятого, — негромко попросил Гайгерн. — Этому человеку плохо. Вызовите врача, живо! — Поддерживая одной рукой Крингеляйна, Гайгерн взял ключи, затем повел Крингеляйна к лифту.

— Я врач. Горячего молока в семидесятый номер, немедленно, — неожиданно энергичным тоном приказал Оттерншлаг. Распорядившись, он тоже пошел к лифту. — Я займусь им, — сказал он Гайгерну, когда они поднимались на третий этаж. — Не расстраивайтесь, господин Крингеляйн, сейчас это кончится.

Крингеляйн неправильно понял последние слова Оттерншлага и перестал стонать. Он сидел низко пригнувшись на маленькой скамеечке в лифте и боролся с лютой болью, раздиравшей его внутренности.

— Уже конец? — прошептал он покорно. — Так быстро… Конец? Все только началось…

— Вы пожадничали. Набросились сразу на все подряд, — сказал Оттерншлаг. У него в сердце накопилось множество обид. Но тут же он взял Крингеляйна за руку и нащупал его пульс.

— Чепуха, Крингеляйн! Я насчет того, что «уже конец». Просто вы слишком увлеклись холодным шампанским, — бодро сказал Гайгерн.

Лифт резко остановился на третьем этаже и тем положил конец разговору, состоявшему из сплошных недоразумений. В коридоре у Крингеляйна подкосились ноги, он едва не упал. Потревоженная горничная взглянула на него с ужасом. Гайгерн легко подхватил Крингеляйна и отнес в кровать. Он освободил Крингеляйна от шелухи пропахшей табачным дымом одежды, натянул вместо нее новую пижаму. Тем временем Оттерншлаг с деловитым видом поспешил к себе.

— Сейчас вернусь! — бросил он на ходу и двинулся по коридору, необычайно энергично переставляя негнущиеся ноги.