Граница надежд
Шрифт:
— А если командир батальона предпочтет других, а не нас? — поинтересовался командир одной роты.
— Товарищ поручик, это армия! И мы имеем дело с людьми. К сожалению, командира батальона срочно вызвали, но он вам сказал бы то же самое, что и я. От вас требуется полная самоотдача. Нас ждут тяжелые дни. Может быть, мы не встретимся снова, но запомните, что я вам скажу. Мы станем сильнее, если каждый на своем посту будет сознавать, какая на него ложится ответственность. Завтра утром вы должны явиться в свои роты и приступить к исполнению обязанностей.
Я и сам не мог понять, откуда у меня взялись эти слова, эта самоуверенность. У меня самого не все ладно, а я напутствую людей, обнадеживаю их.
Все ушли, кроме командира пулеметной роты, все еще стоявшего в дверях.
— Что вы хотите? — спросил я его, хотя знал, почему он остался. Три года назад он был моим солдатом. Я всегда вспоминал его добрым словом.
— Я не забыл ваши слова... «У каждого свой путь — у ездового, у меня, у вас». А что теперь? Неужели я должен вас учить? А если мы все начнем бить отбой, что тогда? — спросил он.
Симпатичный нахал.
— В третьем батальоне всего два тяжелых пулемета, — попытался я уклониться от этой темы, но он вызывающе улыбнулся мне.
— Не выдвигайте на первый план мои трудности. Ими я займусь завтра. Важно, как вы себя чувствуете в данный момент. Разве вы не видите, что все готовы вас защищать? Мы знаем, что вам угрожает, но знаем также и то, что вы выстоите.
— А теперь уходи!
— Да у меня вся ночь впереди.
— Мой ездовой был хорошим парнем, — с горечью проговорил я.
Он не промолвил ни слова, только выжидающе смотрел на меня. Может быть, надеялся, что я продолжу разговор и объясню ему, что значит «хороший парень».
— Солдаты спят на сеновале. Ты можешь еще сегодня вечером побывать у них. Будет неплохо.
— Я как раз туда и собирался, — ответил он мне в тон.
— Значит, снова встретимся.
— В этом я не сомневаюсь, товарищ майор. — И закрыл за собой дверь.
Отчаянная голова. Болтает всякое... Что ж, он развеселил меня. Точнее сказать, я почувствовал, что мне есть на кого положиться. А этого разве мало? В эту ночь мне не хотелось оставаться одному. Что бы там ни случилось, пусть Ярослав будет рядом со мной. Сейчас он мне нужнее, чем Жасмина.
Я надел шинель и пошел. В квартире Ярослава горел свет. Какой исключительный вечер! Каждого находишь там, где меньше всего ожидаешь.
Холодно, а окно у него распахнуто настежь. Значит, он не отказался от своих привычек и по-прежнему ведет суровый образ жизни. Но зачем это делать сейчас, когда здоровье его стало хуже?
Я обидел его и весь день терзался из-за этого. Но и он порядочный упрямец. Молчит. Теперь-то он удостоверился в том, что я снова чего-то недосмотрел...
Ждет, чтобы я капитулировал. Уверен, что я приду к нему, а не наоборот. И я действительно иду, как слепец. Никогда не задавал себе вопроса, чем он меня привлекает, что заставляет меня верить ему. Самый обыкновенный человек, а я перед ним чувствую себя ребенком, беспомощным и наивным...
И дверь в
— Ну что ты хочешь доказать этим своим безрассудством? — начал я еще с террасы, но тишина в комнате озадачила меня, и я замер в дверях. Ярослав лежал на кровати в одежде и не подавал признаков жизни. На белой наволочке засохла струйка крови.
Уже не помню, что я крикнул и как начал его трясти. Инстинктивно я почувствовал, что еще не все потеряно. Потом в комнату вошла хозяйка, и я попросил ее вызвать врача, все равно какого, но как можно быстрее. Кто-то закрыл дверь и окно, затопил печку.
Когда я немного пришел в себя, то заметил, что в комнате остались только мы с Ярославом. Он посмотрел на меня стекленеющими глазами и что-то прошептал. Мне удалось расслышать только отдельные слова: «Он не виноват... она сама подожгла... должна жить... все пройдет...»
Я набросил на Ярослава еще одно одеяло, начал растирать ему ноги. Он стал дышать ровнее, и на лице его появился слабый румянец. Ярослав начал оживать. Он должен выжить!
Он узнал меня, и на его губах мелькнула слабая улыбка. Он хотел сказать мне что-то, но я не позволил ему сделать это. Подложил под голову Ярослава еще одну подушку.
Вскоре появился врач, осмотрел его, пощупал пульс, сделал ему укол и медленно закрыл свой саквояж.
Нетрудно было понять, что врач установил что-то такое, о чем ему не хочется говорить, но я пошел за ним следом. В дверях он остановился. Помолчал какое-то время, потом попросил хозяйку оставить нас наедине и чуть слышно сказал:
— Мы должны относиться ко всему так, как и подобает мужчинам. У него внутреннее кровоизлияние. Ничего нельзя сделать. Он проживет еще час, от силы два...
Уж лучше бы он ничего не говорил! Я даже не проводил врача. Постоял немного на террасе, вытер навернувшиеся слезы. Появилась хозяйка, должно быть, ее мучило любопытство, а может, она хотела проявить сочувствие. Все же она была единственным человеком, оказавшимся в тот момент рядом.
— Согрейте воды, много воды, — попросил я.
Она меня поняла:
— Неужели?
— Когда-нибудь всему приходит конец.
Хозяйка всхлипнула и убежала в другую комнату.
Теперь я уже мог войти к Ярославу. Я должен быть с ним в его последний час.
Он не спросил меня, что сказал врач. И о болезни не заговорил, а устроился поудобнее на подушке и прислонил голову к спинке кровати.
— Сегодня ночью будет ровно семь лет, как мы с тобой ушли в партизаны.
А я совсем забыл об этом. Ведь мы этот день всегда проводили вместе.
— Но я тебя оправдываю, — улыбнулся он. — Это теперь волнует только политработников вроде меня. Строевые офицеры пусть занимаются своими делами. Подай мне пистолет.
Это удивило меня, но я выполнил его просьбу. Ярослав осмотрел пистолет, стер с него пыль и, поцеловав, протянул его мне.