Граница не знает покоя

Тевелев Матвей Григорьевич

В. Черносвитов

На незримом рубеже

РАССКАЗ

Позади,

на горе, замигал прожектор берегового поста. Ответив ему, катер вышел за «ворота» волнолома и закивал на зыби, как бы здороваясь с морем.

Вечерело. На внешнем рейде крупная волна раскачивала иностранные суда, стоявшие на якорях в ожидании ввода в порт. Катер направился к ним. Стоя на своем месте — справа на мостике, — командир придирчивым взглядом окинул катер с носа до кормы и нахмурился:

— Очистить флаг!

Матрос метнулся, освободил захлестнутое ветром полотнище — зеленый флаг пограничного флота гордо расправился, полыхая на ходу катера. Капитан-лейтенант удовлетворенно кивнул: в походе — дело другое, всяко приходится, но перед иностранцами надо пройти во всей красе. О, заграничным морякам хорошо знаком этот исхлестанный ветрами и непогодой, потускневший от соли, и потому еще более внушающий уважение, боевой флаг советских моряков-пограничников! Многие знают и помнят его как друга, не раз выручавшего из беды, друга, которому обязаны спасением и жизнью. Иные вспоминают: его с той черной ненавистью, какая может быть лишь у гадюки к человеку, вырвавшему ее жало.

Совершив поворот, катер взял курс в открытое море. Капитан-лейтенант нажал кнопку — резкая стальная дробь звонка объявила боевую тревогу.

Ловко скользнули в люки матросы, метнулись по отсекам, по палубе — мгновенно заняли свои места по боевому расписанию. Едва вскочив в броневую турель носовой пушки, старшина Гусак уже включил гидравлический привод и крутнул турель, опробуя ее ход. С мостика было любо-дорого видеть, как ловко действует комендор, как, повинуясь ему, быстро шарят сразу по горизонту и по вертикали спаренные маленькие, но злые стволы пушки-автомата.

На мостик командиру посыпались доклады о боевой готовности радиотелеграфистов, штурманского электрика, мотористов, комендоров…

Не глядя на часы, командир видел, что катер принял боевую готовность ранее уставного времени. Так было и вчера, и позавчера, и неделю назад. И каждый раз сердце командира теплело горделивой радостью: хорошо воспиталась команда — дружная, комсомольская боевая семья! Правда, не все еще отличники. Вот Андреев — комендор «спарки» — оскандалился на стрельбах, моторист Гогоберидзе бывает не в ладах с двигателем. Но это ничего, ребята старательные — выправятся.

Командир покосился на своего соседа по мостику рулевого Гриценко — худощавого, с девичьим румянцем на скулах, паренька-одессита. Тоже был не ахти какой рулевой: «рыскал», уходил с курса, в тесной и тихой военной бухте норовил протаранить то крейсер, то эсминец. А теперь не рулевой — золото. «И не такими станут», — подумал командир и, открыв узкую горловину, заглянул прямо с мостика в тесную рубку, где за штурманским столиком колдовал над картой старший лейтенант Санаев, а рядом с ним

теснился у локатора радиометрист.

— Петр Васильевич, дай мой «чепчик», пожалуйста, — попросил командир.

Бурча под нос какие-то расчеты, старший лейтенант, не глядя, достал кожаный на меху шлем и передал командиру в обмен на его щегольскую форменную фуражку:

— Пожалуйста, Виктор Хрисанфович. Пробирает?

— Спасибо… Так ведь не июль — февраль на дворе.

— Да? Скажите, пожалуйста!.. — весь сосредоточенный на своих выкладках, равнодушно удивился старший лейтенант и снова уткнулся в карту.

Командир засмеялся, надел шлем, приказал комендору:

— Старшина Гусак — в кубрик!

Гусака уже закачивало, а впереди еще многочасовый поход, и лучшего артиллериста надо беречь: мало ли что…

Капитан-лейтенант передвинул рычажки управления моторами — под палубой взревели могучие дизели, катер рванулся вперед.

Он мчался, задрав нос, и уже не форштевнем, а днищем разбивал встречные волны. По бортам, как два веера, выросли белопенные водяные гребни. За кормой бесновался бурун. Воздух стал плотным, упругим и не обдувал, а давил на лицо, на грудь. Неохотно кланяясь волне, катер стремительно несся все дальше в море — к линии дозора, к границе.

Однако скорость эта не была предельной. Просто катер взял самый экономичный ход — тридцать два узла. В переводе на «сухопутный» язык это означало без малого шестьдесят километров в час, — всего-навсего.

Зарево огней большого портового города скрылось в свинцовых сумерках. Близилась ночь. Командир осмотрелся: вокруг — ни силуэта, ни огонька. Одни волны — холодные, тревожные… На востоке свинцовые сумерки переходили в иссиня-черную полосу. Она приближалась, заволакивая небо. Посмотрев туда вслед за командиром, рулевой Гриценко констатировал:

— Свежеет.

— Что? — чуть подался к нему капитан-лейтенант.

— Свежеет, говорю, товарищ командир, — перекрывая юношеским тенорком рев двигателей, прокричал худощавый матрос.

Высокий, статный капитан-лейтенант чуть улыбнулся, кивнул в ответ и подал знак рукой.

Всегда рядом на мостике, крепко «сплаванные», матрос срочной службы и кадровый офицер были связаны той невысказанной дружбой, какая возникает лишь у моряков, испытанных морем и суровой пограничной службой. Командир был уверен в своей «левой руке» на мостике, рулевой безгранично верил в своего командира. В море они почти по разговаривали: Гриценко не догадывался, а как слово понимал каждый жест командира. Сейчас он означал «сменитесь и идите в кубрик».

Приоткрыв бронедверцу, старший лейтенант Санаев выглянул из рубки на мостик:

— Поворот лево, курс двести пятьдесят три…

Описав поворот, катер лег на заданный курс. Командир включился в связь, приказал вахтенному радиотелеграфисту;

— Передайте в дивизион: «Двадцать один десять вышел на линию дозора, следую курсом двести пятьдесят три. ТК-812, Золотов».

— Есть!..

Радист повторил донесение, и быстро передал его ключом в эфир.

Катер шел уже параллельно границе. Ома была тут, совсем близко в нескольких кабельтовых по левому борту.