Граница за Берлином

Смычагин Петр Михайлович

Шел уже шестой час вечера, а мы еще не обедали.

Суп, правда, уже варился, но второе и третье не в чем было готовить. Карл Редер заметил мое замешательство и, прищурив глаз (что, как я узнал после, было признаком его самодовольства), спросил, в чем мы еще нуждаемся. Я с жаром начал объяснять ему, что нам нужны два бачка для приготовления пищи, что лучше всего найти бы их сегодня же. Подавая ему деньги для приобретения бачков, я как-то незаметно для себя назвал его товарищем. Старик сорвал шляпу, взъерошил на затылке седые волосы, страшно

округлил глаза и прошипел:

— То-ва-рищ?! Какой я вам товарищ, господин лейтенант? Я — г о с п о д и н Редер, бургомистр этой деревни! Я еще не коммунист, чтобы называть меня товарищем!

Обескураженный, я стал перед ним искренне извиняться и объяснять, что это случилось непроизвольно, что я просто устал и заговорился. Редер слушал подчеркнуто серьезно. Когда у меня кончился весь запас красноречия, и я выжидательно уставился на собеседника, желая узнать, простил ли он меня, старик прыснул, потом до слез расхохотался, приговаривая сквозь смех:

— Вот это я вас пробрал! Вот пробрал!

Я не знал, что ему ответить и как вести себя. Редер взял у меня деньги, положил мне на плечо сухощавую руку и задушевно сказал:

— Господин лейтенант, сын вы мой! Не сердитесь на старика Редера за эту глупую шутку. Зовите меня господином, товарищем, или просто Редером, или даже стариком — как вам угодно — мне совершенно все равно. Господин я невелик, а товарищем еще, пожалуй, могу быть.

С тех пор я звал его «товарищ Редер», и слово «господин» употреблял только тогда, когда хотел подзудить старика. Солдаты звали его дедушкой.

— Добрый день, господин лейтенант, — сняв выгоревшую, когда-то зеленую шляпу и сверкнув лысиной, поклонился Редер. Он тепло пожал мне руку и продолжал: — Видите ли, я не хотел вас беспокоить, но… Идемте со мной, и я все изложу.

Дорогой он рассказал, что в пивной давно уже сидит какой-то человек, который сильно захмелел. Этот человек оказался русским, его пытались привести в «божеский» вид, но безуспешно.

Рассказав о цели своего прихода, Редер свернул домой.

В пивной, кроме одного человека, сидящего к дверям спиной, никого не было. Навалившись на стол, он, видимо, спал. На нем был светло-серый костюм, а на спинке соседнего стула — серый макинтош и серая шляпа. Подойдя ближе, я узнал Горобского.

— Уж не в отпуске ли? — проговорил я, тронув его за плечо. Он резко вскинул голову, и мутные глаза в несколько секунд приобрели разумное выражение.

— О, милейший! — воскликнул Горобский. — Вы здесь! Хозяин, пива!

— Да уж, кажется, довольно, товарищ капитан…

За стойкой появился хозяин, но наливать не собирался.

— Пива, старый дьявол! — на немецком языке закричал Горобский, скрипнув зубами.

— Вы мне должны еще за две разбитые кружки, не считая выпитого, — ответил хозяин, подставив кружку под кран.

— Хватит, товарищ капитан, рассчитывайтесь и идемте отдыхать.

— Ты… Ты — лейтенант и еще указывать капитану?! Да как ты…

— В таком

случае придется позвать солдат и доставить вас в полк, — сказал я, направляясь к дверям.

— Подождите, Копейкин!.. Виноват, Грошев, подождите! Сейчас вместе пойдем.

Я остановился, а Горобский прошел к стойке, бросил хозяину горсть марок и с двумя кружками вернулся к столу. Хозяин, получив, очевидно, больше, чем полагалось, ухмыльнулся и заявил о своей готовности наливать, сколько потребуется.

— Присядьте, милейший, присядьте.

Когда я вернулся и сел, Горобский, подавая кружку, сказал:

— Пейте, лейтенант, и слушайте…

— Слушать можно, но пить — нет!

— Понятно. Разве порядочный человек станет пить с такой дрянью, как я. — Слово «порядочный» прозвучало ядовито. Он выпил свою кружку до дна. — Вы ведь — маменькин сынок. Папаша, конечно, есть, сестреночки, братишечки, дядюшки, тетушки, кумушки. Да?

— Допустим…

— Хе-хе! Допустим! Ему можно допускать: в Сибири и на Урале деревни целехоньки, а мне… Да понимаешь ли ты, лейтенант, что у меня нет н и к о г о на свете! — Он заскрежетал зубами и, горестно промолвив: — Бобыль! — безвольно опустил голову.

— Надеюсь, сюда вы пришли не к кумушке и не к тетушке?

— Ах, вон вы о чем! — Горобский вскинул голову и, захватив рукой растрепавшиеся волосы, в упор посмотрел на меня. Глаза увлажнились, лицо побледнело, но заговорил тихо, примиряющим тоном. — Это у вас здесь ни выходных, ни праздников нет, а в полку все соблюдается. Снял я свою робу, оделся по-человечески, да и пошел посмотреть, как люди живут… А они живут. У них семьи, домишки, деточки — все на месте! Засмотрелся на них и забыл, куда иду и за чем иду. Вот как бывает, лейтенант. Может, выпьешь теперь за бобыля, потешишь его душу своим сочувствием?

— Не стоит, товарищ капитан. Вы что же, от отпуска совсем отказались?

— О, нет! Пока уступил очередь начфину и теперь вовсе один остался на квартире, но скоро поеду. Россия велика. Пропуск вот-вот должен прийти. Второй день в отпуске. Вот и гуляю.

Казалось, последняя кружка подействовала на него отрезвляюще.

В пивную вошел Пельцман, владелец мельницы. Полный невысокий человек с короткими усиками под толстым носом, с галстуком-бабочкой на белой рубашке и в шляпе с узенькими полями. Он попросил кружку пива и, торопясь, пил ее прямо у стойки, отирая пот огромным платком.

— Присаживайтесь, — пригласил его хозяин, — куда это вы так спешите?

— В Нордхаузен, — словно из бочки пробубнил Пельцман, — там совещание мелких промышленников.

— Господин Пельцман, возьмите попутчика, — попросил я.

— Мне все равно, господин комендант, — так он назвал меня. — Еду один в целом лимузине. Но ждать некогда: опаздываю, — быстро говорил Пельцман, одной рукой подавая деньги, другой — размахивая платком.

— Вам повезло, — сказал я Горобскому.

— Да, мне везет, — ответил он, вздохнув.