Гранит
Шрифт:
— Ну и сделай! Давай, давай! — донесся голос Самохвала.
— За год такая мойка может сто тысяч кубометров мелкого щебня переработать. Это — четверть того, что производим сейчас. Железобетонные заводы с руками будут отрывать этот щебень!
В зале тишина стала напряженной, ощутимой. Двадцать пять процентов прироста продукции! Это — ошеломило.
Предложение Остапа было таким же неожиданным, как и простым. Все привыкли к горам отходов, громоздящимся вокруг карьеров, но до сих пор мало кому приходила мысль, что там миллионы
— Как же вы предлагаете построить мойку? — спросил Григоренко. — Вы думали над этим?
— Думал. У меня есть проект. Есть чертежи и расчеты.
— Ребячество! — вдруг подскочил Комашко. — Угробим и время и деньги... В Клинском карьере мойку уже строили. Ничего не вышло. Щебень не отмывается. Драч может подтвердить.
Драч медленно, нехотя встал.
— Да, не вышло у них с мойкой.
— Почему не вышло? — спросил Григоренко.
— Гранитный отсев не отмывается, потому что имеет глиняную оболочку и очень мелкий.
— А может, там было что-нибудь не так? Может, другая причина?
— Не знаю, — ответил, садясь, Драч.
— Считаю, что это предложение заслуживает серьезного внимания, — обратился к собранию Григоренко.— Мелкий щебень нужен всем! Мойку, в конце концов, построить несложно. Стоит попробовать. Но перед этим надо выяснить причину неудач на Клинском комбинате, чтобы не повторять их ошибок... Товарищ Белошапка, зайдите ко мне с чертежами.
Остап спустился со сцены и пошел к своему месту. Передние ряды молчали. На задних захихикали.
— Директорский прихвостень! — прошипел кто-то со злостью.
Злобное слово поразило Остапа в самое сердце. «Прихвостень!.. Почему? Потому, что болею за производство? Так разве о нем должен заботиться только директор? А мы все?..
Он молча сел на свое место. Незаслуженная обида так потрясла его, что он уже не слышал, что дальше говорилось на собрании. Только когда стали хлопать и скрипеть откидные кресла, когда все начали подниматься и двигаться к выходу, он понял, что собрание закончилось.
Оксана Васильевна, прежде чем войти в кабинет директора, подошла к столу секретаря. Люба заметила, что та взволнована. Не могла не заметить. И зрачки у нее расширены, и серо-голубые, в густых ресницах глаза казались темными, глубокими. Раньше Люба никогда не видела, чтобы Оксана Васильевна была взволнована, когда ее вызывал к себе директор. Это другие, нервничая, присаживались к ее столику, вели невпопад пустячные разговоры. Оксана Васильевна всегда заходила смело. Да и чего ей было волноваться? Как-никак экономист, заместитель председателя завкома. Можно сказать — сама начальство.
Оксана Васильевна действительно волновалась. Чтобы не выдать себя, она сначала постучала в дверь,
Сергей Сергеевич оторвал взгляд от бумаг. Увидев Оксану Васильевну, растерялся, но быстро овладел собой, поднялся навстречу.
— Здравствуйте, — пожал он Оксане Васильевне руку, чуть-чуть задержав ее в своей. — Вы уже вернулись? Так быстро?
«Быстро»! — значит, не ждал», — отметила она про себя.
Директор был в хорошем настроении. В глазах так и бегали веселые огоньки.
— Приятная весть, Оксана Васильевна, — широкая улыбка расплылась по лицу Григоренко. — Драч прислал телеграмму, что дробилку ЩКД-8 получил и отправляет. Теперь мы на коне!
— Сколько времени понадобится на ее установку?
— Месяца... — Григоренко рассек ладонью воздух, — три-четыре...
— Так быстро?
— Объявим объектом номер один. Подберем лучших рабочих. Поднимем молодежь, комсомольцев. Обратимся в горком комсомола.
Сергей Сергеевич то и дело поглядывал на Оксану Васильевну и замечал, как изменялось ее лицо, становясь все более красивым. От этого в душе у него возникала неясная тревога, и слова он говорил совершенно не те, что хотелось, какие-то деревянные.
Григоренко не стремился к этому, но вот оно — пришло. Он чувствовал и боялся самому себе признаться, что оно — это любовь.
После встречи в Москве он часто думал об Оксане Васильевне. Конечно, нельзя сказать, что думал только о ней. Но что бы ни делал, помимо воли мысли возвращались к ней, хотя ничего между ними, казалось бы, и не произошло, что могло бы их сблизить.
Григоренко был далек от стремления к мимолетным любовным связям. Нет, здесь было другое.
Он хотел сказать ей многое.
И вот она рядом, здесь, в его кабинете. Возьми и скажи.
Но он молчит.
Сидит и перебирает телеграммы. Как их много. И руководящих, и с требованиями, и с просьбами. Больше с просьбами.
Оксана Васильевна тоже сидит задумчивая. Взять и сказать бы ему прямо: «Я же к тебе приехала. Из Москвы сбежала. Так что же ты сидишь, уткнувшись в какие-то телеграммы? Скажи — когда встретимся. Я приду. Обязательно приду!» Но она тоже ничего ему не говорит.
Молчание становится гнетущим.
— Ой, что же это я у вас время отнимаю, — словно спохватилась Оксана Васильевна. — Ведь на минутку зашла. Просьба у меня. Разрешите выйти на работу раньше. Неделю отгуляю потом, — и она подала заявление.
— Хорошо, — ответил Григоренко, написал резолюцию и не стал спрашивать, зачем ей потом понадобится эта неделя.
— Спасибо, — тихо сказала Оксана Васильевна и вышла.
Под потолком барака клубился густой табачный дым.