Гравер
Шрифт:
Гравер покачал головой и сплюнул под ноги.
— Это ты торопишься, а не я. Потому что пока ты добежишь, да все растолкуешь, меня уж и в городе не будет. А найти меня дело непростое. У меня ж дома нет. Это раз. Потом, с Констанс тебе не совладать, уж мне поверь. Да и дело давно забытое. Это два. Ну и третье. Ежели все будет по-твоему, то в тюрьму в первую очередь пойдет твоя жена Присцилла. А оно тебе надо?
— А отчего ж нет? — хохотнул Барт. — Закон он ведь есть закон. Для всех писан. Она пойдет в тюрьму, дом и дело ко мне перейдут. Я тут давно уж красотку пухлую приглядел. Ребеночка уже ждет от меня. Наследничком моим будет. Присцилла
— Договоримся, — Гравер снова сплюнул под ноги. Увещевающе потрепал по загривку Каппу, полез в котомку, повозился там и вытащил завернутый в бархотку медальон Констанс. — Ну?
Развернув, Барт издал странный сипловатый звук, схожий с икотой, переменился в лице и тотчас, воровато обернувшись на своих товарищей, быстро и судорожно запихнул медальон куда-то за ворот.
— Так как? Пойдет? Если нет, так давай назад. Ничего другого не предложу. Пойдет?!
— Да пойдет, ясно дело! — лицо Барта распирало от радости. — Только… да ладно, чего уж там.
Гравер сплюнул третий раз, затянул котомку, перекинул ее через плечо и зашагал прочь. Однако затем обернулся и произнес раздельно:
— Мы квиты, Барт. Ты запомни это. И знай, если с Присциллой и Констанс что-то все же случится, я тебя найду везде. Запомнил?
— Как не запомнить, — осклабился Барт ему вслед. — Ты, гляжу, серьезный. Только ты скажи, что тебе Присцилла-то? А? Ну Констанс — сисястая, течная сучка, понимаю. А уж Присцилла-то. Страшней смертного греха. А? Неужто запал?
Голос Барта заскворчал, как шматок сала на сковороде. А лицо расплылось с дрянной улыбке.
— Она — дочь старика Нормана, — бросил Гравер, не обернувшись.
Дороти
Гравер вернулся к Ремеслу. Вернее оно само пробудилось в нем от летаргии, вновь растворилось в крови жаркой пригоршней соли.
Рисунок рождался практически мгновенно. Едва явившись в темных извивах воображения и обретя ясные очертания, он тотчас отсвечивался пульсирующей проекцией в глубине металла, камня, дерева, делая их теплее плоти, податливей глины и прозрачнее воды. Гравер терпеливо и упоенно счищал ненужную скорлупу, все, что мешало увидеть наконец его воочию, вживую, встретиться с ним кончиком пальца.
Инструменты старика Нормана стали словно частью его тела, его мозга, его духа, он сжился с ними, относился к ним как к живым существам, у них даже были свои прозвища. К примеру, паяльная лампа звалась Жужелицей, круглый надфиль — Занозой, а сам чемоданчик — хижиной Нормана.
Он снимал две комнатки в доходном доме вдовы окружного судьи госпожи Хогарт. Немалое состояние (плюс к доходному дому еще и лавка колониальных товаров) не мешало почтенной вдове исправно его обворовывать, причем с непосредственностью ребенка. Прознав, где Гравер хранит выручку, она попросту и без затей заходила в нему в его отсутствие и брала сколько ей вздумается, благо Гравер, впечатленный ее набожностью, на нее мог подумать менее всего. Когда же он, вконец озадаченный, перепрятал железную шкатулку, разъяренная мадам перевернула вверх дном все его жилье и гневно потребовала уплаты за два месяца вперед.
Прошло чуть больше года. Барта, мужа Присциллы, нашли мертвым в старом полуобвалившемся сарайчике возле самого дома. Руки у него были повязаны пеньковым жгутом, раскроен череп и вспорот живот. Думали поначалу на его многочисленных приятелей —
У Гравера тогда дела пошли в гору — мастеров стоящих в округе после смерти Старика Нормана не оставалось. Он выкупил дом у Присциллы — правда, пришлось взять изрядную ссуду у ростовщика. Саму ее поселил в домике, огороженным невысоким каменным заборчиком с палисадником, через улицу. Она хоть и была довольна в душе, но соседкам жаловалась, что Гравер ее обвел вокруг пальца.
История эта приключилась поздней осенью. Тогда вдруг задули сильные продувные ветра с Северного моря и повалил слепой, водянисто-серый, словно изголодавшийся по земле снег.
Вечером в дверь постучали. Каппа, однако, не залаяла по обыкновению, а лишь вопросительно приподняла ухо. Гравер, как всегда, не спрашивая, распахнул дверь настежь. На облепленном снегом пороге стояла незнакомая женщина. Она, словно не замечая его, долго, сосредоточенно и осторожно отряхивала с себя снег и лишь потом взглянула на него.
У нее было желтовато-серое, неимоверно худое лицо. И очень подвижное. Как мелкая рябь на воде, его поминутно искажали гримасы, и непонятно было, не то она сейчас разрыдается, не то рассмеется, не то бросится на шею, не то вытащит нож. На ней был высокий, явно большего размера капор, поношенный жакет и длинная юбка из сукна. Вдобавок была обмотана вокруг талии не то пледом, не то платком.
— Что вам будет угодно, сударыня?
По лицу женщины вновь пробежала рябь, она словно выбирала подходящую гримасу. Остановилась наконец на надломленной, виноватой улыбке.
— Мне было бы угодно… зайти сейчас к вам, — шагнула, чтобы пройти. Гравер, однако, не посторонился.
— Простите, но… вы меня знаете?
— Не знаю. Потому и хочу зайти, что понятия о Вас не имею. И вы обо мне не имеете. Иначе б не зашла.
— Время позднее, сударыня, и я не расположен шутить.
— Вот уж кому сегодня не до шуток, так это мне.
Сказав это, женщина размотала наконец свой многослойный плат и явила миру изрядно выпуклый живот.
— Если вы снова спросите, что мне угодно, я отвечу: родить. Да, именно здесь, у вас. Почему у вас? Потому что мне больше негде, понимаете наконец? Можете не верить, можете посмеяться, но меня как будто Бог сюда привел. Да. Вот взял за ручку да и привел. И если вы скажете: пошла-ка ты вон, вдутая шлюха, я уйду, но это будет значить, что Бога нет и будь все проклято.
— Но я едва ли смогу помочь, — пробормотал Гравер, невольно посторонившись и пропуская ее в дом.