Гравилет «Цесаревич» (сборник)

Рыбаков Вячеслав Михайлович

– Бедно живешь, студент, – заметил он.

– Карточку оставь, – посоветовал державший, – месяц кончается.

Непривычная боль не в ногах, а в руке продергивалась раскаленной нитью до самой шеи. О сопротивлении и мысли не было.

– Верно, – карточку вложили обратно Юрику в карман, и тут раздался веселый голос:

– Разрезвились вы непомерно, дети.

Все обернулись, и палец болезненно отозвался на перемену позы. Чуть поодаль стоял еще силуэт.

– Ну чего, чего? – пробормотал державший.

– Правды ищу, вот чего, – ответил веселый силуэт. – Сколько взяли?

– Два… два… – всхлипнул Юрик.

–

Тронешь – палец шкету выломаю, – нерешительно предупредил державший.

– А я тебя убью тогда, – ласково ответил веселый. Всмотрелся в державшего. – А ну, отпусти ребенка! – приказал он. – И деньги на бочку!

– Слушай, ты, герой!.. – рывшийся в карманах выпятил грудь и двинулся на веселого.

– Ну иди, иди, – сказал веселый приглашающе. – Походи немножко напоследок.

Фашисты по молодости лет не знали, как поступить. Это были неопытные фашисты, фашистята. Рывшийся перестал растопыривать плечи и остановился.

– И лады, – одобрил веселый. – Выкладывай.

Что-то невнятно бурча, рывшийся небрежно уронил рублевки Юрику на колени.

– Ну и отпустишь ты его, наконец? – не приближаясь, спросил веселый.

– Ладно-ладно, – пробормотал державший и выпустил палец. – Сладил, дылда… подожди еще, я твое лицо запомнил…

– Мое лицо всем врезается в память, – согласился спаситель, улыбаясь, и негромко скомандовал: – Кругом – марш!

И фашистята, еще раз огрызнувшись, побрели в темноту мимо безмятежно целующейся пары.

Спаситель сел, и Юрик, наскоро стерев слезы, шмыгая носом, уставился на него.

Он не походил на героя вестерна. Слишком доброе лицо. В боевиках людей с такими лицами обычно бандиты убивают в самом начале, чтобы зритель начал сопереживать и смотреть с интересом.

– Сдрейфил? – спросил спаситель. Юрик всхлипнул, сосредоточенно вправляя палец. От боли хотелось выть. – Деньги не потеряй, – спаситель аккуратно сложил рублевки и сунул Юрику в карман. Провел по его руке. – Экий холодный… Чего сидишь? До дому двигай, расселся тут…

– Что же это? – плачуще воскликнул Юрик.

– Что? – озадачился спаситель.

– Разве так еще бывает? Куда милиция смотрит? Дружинники?

Спаситель повнимательней заглянул Юрику в лицо. Качнул головой.

– Вы… дружинник? – шепотом спросил Юрик.

– Ясно дело, – ответил спаситель. – Володимирскай. Наши до Рязани двинули, а я отстал, запой, вишь, у меня…

Юрик всхлипнул.

– Ну, вставай, вставай, – сказал спаситель. – Помочь?

– Нет, – ответил Юрик как можно тверже. Что же это такое, погулять не могу без помощи, с отчаянием начал понимать он. Ноги не держали, хотели снова уронить его на скамью. Спаситель поддержал. Коленки трепетали, в них ударами вспыхивала боль.

– Перестаньте держать! – крикнул Юрик срывающимся, полным слез голосом. – Чего уж я, и стоять сам не могу?!

– Ну, как сказать, – спаситель снова улыбнулся. – Покамест, вроде, нет.

– Могу!!! – взвизгнул Юрик. На заботящихся можно визжать. Да чего он пристал?!. – Чего вы пристали! Отпус… пустите меня!

Спаситель поспешно отпустил.

– Лады, – проговорил он.

– Доберусь без вас! Ходить-то я не разучился!

– Счастливо, – сказал спаситель.

Спаситель, подумал я. Раньше это слово писали с большой буквы. И обозначало оно одного-единственного человека.

А теперь?

Юрик опять плакал. Это разве жизнь? Из дому

выйти нельзя! Добро бы на фронте был искалечен, как Синцов или Мересьев, а то ведь смешно! Не связалось у природы, на миг она недосмотрела, и за эту ее исчезающе малую халатность он, живой, ни в чем не виноватый, всю жизнь никуда не годен, никому не нужен, всю жизнь смешон!.. Потому и Вика… Если б он был сильным, как эти двое! Быть сильным, как веселый спаситель, ему и в голову не приходило, сила ассоциировалась у него лишь со злом. Он полз, и вдруг сообразил, что не знает, где дом. Он остановился. Он же обещал маме вернуться через час – а прошло сколько? Стемнело! Мама, наверное, места себе не находит! Позвонить немедленно! Он зашарил по карманам, вспомнил, что двушки остались у фашистят.

Дима проводил взглядом заплаканного смешного мальчишку, продолжая улыбаться. Он чувствовал себя великолепно. Он знал, что драки мог и не выстоять, но подошел без колебаний, лихо и бесшабашно. Сегодня он всемогущ. Звездный день.

А Юрина мама вновь обзванивала милицию, больницы и морг. В милиции ее голос уже помнили; молоденький дежурный, как умел, пытался успокоить ее: «Да что вы, мамаша, ну с девушкой загулялся…» «Он у меня не ходит с девушками!» – отчаянно кричала мама. В трубке приглушенно хмыкали – дежурный-то знал, как проводят парни теплые вечера, особенно если мамы о них такого мнения. Но не спорить же с обезумевшей. «Ну гуляет, вечер теплый…» «Хорошенькое дело, теплый! Дождь лил как из ведра!» «Может, к другу зашел?» «К какому это другу?!»

И бабуля маячила рядом в длинном мятом халате, бубня: «Распустила мальца… Никого в грош не ставит… Против меня подначивала, а он против всех пошел… Погоди, погоди, может он с бандой какой связался…» «Перестаньте!!!» – кричала мама, впиваясь ногтями себе в щеки. Что-то нереальное творилось вокруг: уклад сломался, и она чувствовала себя как рыба, выкинутая из воды. Она успела дважды обежать округу, осмотрела все подъезды, в каждом ожидая увидеть его, Юрчонка, пусть хоть избитого, хоть пьяного, хоть болтающего, как последний эгоист, с самой незнакомой ей девчонкой – крик, слезы, допрос, проникновенная беседа будут потом, а сейчас – найти!.. У нее заходилось сердце, в глазах темнело. Дома валилась на диван, глотала сердечное – а тут уже вставала над ней, шаркала за ней по квартире неотступно мать ее мужа, к телефону ли, на кухню ли, и бубнила, бубнила: «Это он нарочно мудрует. Вчера-то измывался над старухой из-за несчастных рецептов этих… Твоими все стараниями, а вона, против самой обернулось. Походила бы ты за ним. Как он из дому – ты следом незаметненько. Что-то он часто на кино просит – видать, девок водит по ресторанам, в институтах-то нынче такие бэ все…» «Перестаньте!!!» – кричала мама, а милиционер хихикал, и кошмар этот был нескончаем.

Любимым мостом Димы был Охтинский – казалось, древний, готический какой-то. В этот вечер он успел навестить и мост. Свесившись, поглядел на мерцающие черные струи и двинулся дальше, к Суворовскому. Из темноты, прочеркнутой пунктирами береговых огней, летел ветер, робко перебирал волосы, гладил щеки. Ветер – не Она. Она улетела навсегда. Он думал об этом спокойно, с мягкой грустью, подобной голубому свету плывущего в красноватом небе Смольного собора. Он потерял Ее. Она будет возвращаться, будет вновь уезжать – не к нему и не от него. Он стал омерзительно свободен. Он остался один.