Гравилет «Цесаревич» (сборник)
Шрифт:
Он сделался настолько всемогущ, что решился написать родителям. Уйдя от шумных главных магистралей, он пристроился на лавочке под фонарем, от которого вниз струился конус чуть светящегося тумана, и достал блокнот. «Дорогие мама и папа! – написал он. Карандаш подзатупился уже, Дима обгрыз дерево вокруг грифеля и заточил его о последний лист блокнота. – Простите, бога ради, что не заехал, дел у меня в Питере до беса, и я спешил. Но теперь, хвала господу, я со всей текучкой расклепался и свободен яко птах небесный. На днях буду в Москве – я посчитал, мой бюджет позволит – и тогда обязательно заверну дня на два,
Он встал и сразу понял, что никуда идти уже не хочет. И просто пересел на другой конец скамьи, туда, где над ней грузно нависли неподвижные, распластанные ветви сирени.
В домах гасли окна – то одно, то другое. Гасли слабые отсветы на влажных темных листьях. Водянистый, теплый покой курился над асфальтом, над лужами, над газонами и кустами, над Димой.
А как суетно начинался день!
Наверное. Она-то уже там. То есть, конечно, там, может, и накупаться успела. Взглянуть бы на того, с кем Она болталась по Золотому кольцу… и, может, скоро заработает по золотому кольцу… если такой есть. Наверное, есть. А может, и нет. Все не так просто.
Все очень просто. Не любит. Остальное – неважные детали. Мимо прошлепал сгорбленный старичок, ведший на поводке крохотную собачонку. Собачонка подбежала к Диминым ногам, принюхалась. Старичок, не глядя, ждал. Собачонка визгливо тявкнула, кинув голову вперед, и Дима непроизвольно дернулся.
– Она не укусит, – успокоил старичок.
– Тем лучше для нее, – ответил Дима.
Старичок переложил поводок из руки в руку, подышал на освободившуюся ладонь и спрятал ее в карман теплой куртки.
Сощурясь, всмотрелся под ветви. Дима улыбнулся.
– Незнакомый голос, – констатировал старичок. – Что это вы здесь поделываете?
– Отдыхаю, – искренне ответил Дима. – Больно вечер хорош.
– Сыроват, – с видом гурмана заметил старичок.
– Да, немножко, – согласился Дима.
Старичок побегал взглядом влево-вправо, а потом вытянул тонкую, трепетную шейку, заглядывая за скамью.
– Вы один отдыхаете?
– Ясно дело. Вдвоем – это уже не отдых.
– Сколько вам лет, молодой человек?
– Формально я возмутительно молод.
– Ну это главное… – старичок поежился. Нашел взглядом свою собачку. Пробормотал: – Пойдем-ка мы. Барри, кажется, замерз.
– По нему видно.
– Вы не
– А что, похоже?
– В вашем голосе мне почудилось ирония.
– Я тигров люблю, – сообщил Дима.
– Я так и думал. Идем, Барри, – проговорил он заботливо, – пора баиньки. Пописал? – он опять полуобернулся к Диме. Он так и стоял к нему боком. – Со мной давно не говорили столь приветливо.
– Это не моя заслуга, – улыбнулся Дима.
Старичок покачал головой.
– Неправда.
Доходной, ледащенький Барри миролюбиво заурчал.
В парадной тишине возник торопливый, нервный перестук каблучков, и из-за близкого поворота, словно выброшенная угловым кустом сирени, возникла девушка, увидев старичка, она остановилась и требовательно спросила:
– Простите, как добраться до Уткиной заводи?
Старичок с секунду молчал.
– Запамятовал, – сказал он с явной хитринкой. – Быть может, молодой человек?.. – и сделал широкий жест в сторону Димы, как султан, развалившегося в тени. При этом задел напоенные влагой ветви, и на Диму обрушился короткий ливень.
– Ох, простите, – вздрогнув, покаянно сказал старичок.
– Ничего, – улыбнулся Дима. Почему-то в этом разговоре он все время улыбался. – Даже приятно. Я уважаю душ, настоенный на давно отцветшей сирени.
– Именно на давно отцветшей?
– Можно и на цветущей. Но тогда общефизиологическое воздействие совсем иного порядка, не для отдыха. Оно не вселяет негу, а возбуждает чувственность.
– Вы биолог?
– Что вы. Биологи полезные люди, а я тунеядец…
– Зачем же так самоуничижительно? – подойдя, с иронией спросила девушка, и Дима повернулся к ней. – Отвечайте по делу, а судить будем мы.
– Я художник, – медленно проговорил Дима, глядя на нее.
– Идем, Барри, – сказал старичок и неторопливо пошаркал к парадному, унося с собой необозримую рыхлую память о массовых митингах, массовых восторгах, массовых героизмах, массовых расстрелах, массовых выселениях, массовых предательствах, массовых смертях, массовых надеждах, массовых дряхлениях, сквозь клубящиеся бездны которых, чуть мерцая в темноте, как струйка ни в чем не виноватого и ничего не понимающего Барри, сочилась удивительно короткая его жизнь.
– То есть, учусь на художника, четвертый курс… вы не подумайте – так, маляр…
Она взглянула на него, искря стеклами очков.
– Я и не думаю. Маляр так маляр.
Она была как призрак, порожденный ночным маревом. Казалось, она светится. Казалось, она ничего не весит, не касается земли, плывет, над этим обыкновенным мокрым тротуаром, и каблучки ее стучат просто так, для виду, чтобы никто не понял, кто она такая.
Господи, да ничего в ней не было! Чистое легкое лицо, короткое платье, тонкие руки, открытые до плеч…
Она была как душа. Дима склонил голову набок, не в силах оторвать взгляд. Просто нельзя было не знать, как добраться до Уткиной заводи. Сегодня мой день, подумал он. Сердце вдруг взбесилось: казалось, не то что ребра – рубашка не выдержит и лопнет, вот сейчас лопнет…
– Автобусом, я только не помню, – сказал он, поднявшись со скамейки, – где останавливается восьмерка. Придется чуть-чуть поплутать…
Она смотрела на него. Ей было легче – она закрывалась очками, в них отсверкивал далекий фонарь.