Граждане Рима
Шрифт:
Сулиен молча выбрался из кровати и начал недостойную охоту за своей одеждой. Танкорикс натягивала ночную сорочку.
— Такие вот дела, — констатировала она. — И не моя в том вина.
— Конечно, — тупо откликнулся Сулиен.
Танкорикс перегнулась через кровать и коснулась его руки.
— Послушай-ка, — снова игриво сказала она, — завтра ночью тоже не придется спать.
И хотя он прокрался к себе в комнату, стараясь стряхнуть с себя только что услышанное от Танкорикс, на следующую ночь он снова был у ее двери, и в эти тайные часы возбуждения легко было позабыть о какой-либо угрозе, вообще о любой опасности.
Дни шли, и они стали доверчивее, умнее друг с другом и больше уже
Но однажды ночью они встретились слишком рано и, возможно, были недостаточно осторожны, позабыв о трясущейся кровати или собственных приглушенных криках, хотя сами думали, что все тихо, как обычно. Но то ли из-за звуков, то ли из подозрительности, то ли идя по какому-то мгновенно забытому поручению, Приска неожиданно распахнула дверь — и ринувшийся внутрь свет выхватил из темноты любовников.
Свет, вопли. Сулиен не думал, что замешательство может быть таким полным и таким ужасным. Как будто тела их облили кипятком, ожог по всей коже. Выскользнув из объятий друг друга и из постели, они цеплялись за простыни и за разбросанную одежду, стараясь укрыться от приближавшейся Приски. Она собиралась изо всех сил ударить Сулиена, но запнулась, когда удар пришелся мимо цели, и, пятясь к дверям, попыталась вцепиться в Танкорикс. Комнату сотрясали бессвязные звуки — завывания разъяренной Приски и дрожащими голосами произнесенные мольбы, призывающие ее замолчать.
Главное, что запомнилось Сулиену, был широко открытый рот Танкорикс и то, как ее новоприобретенная красота собирается в складки, морщится, как занавеска на открытом окне.
Приска неловко ухватила Танкорикс за волосы и наотмашь ударила по лицу, отчего одеяло выскользнуло у дочери из рук, вновь открыв ее наготу. Танкорикс скорчилась, нашаривая одежду, но Приска вслепую схватила ее в охапку и выволокла из комнаты. Дверь тяжело захлопнулась.
Сулиен остался стоять — беспомощный, голый и охваченный ужасом и совершенно не в силах представить, что будет дальше, потому что ему и вправду казалось, что хуже быть уже не может. Итак, момент, когда он мог ринуться прочь из комнаты и из дома, был упущен, и, когда ему пришло в голову потянуть дверь, он обнаружил, что она не открывается: Приске каким-то образом удалось заклинить замок.
Он быстро оделся, прикрыв пристыженное тело, что, впрочем, было небольшим утешением. До него доносился невнятный, но громкий шум разбуженных голосов, шедший снизу, и хлопанье дверей. Затем долго ничего не происходило, и время, передвигавшееся пугающими скачками, впало в штиль, так что Сулиену стало казаться, что его могут запереть в милой девичьей спаленке Танкорикс навсегда.
Затем он услышал тяжелые шаги на лестнице — двое, оба слишком тяжелые, чтобы оказаться Катавинием или Приской, приближались к спальне. И когда клин снаружи вышибли и двое стражников в форме набросились на него, до Сулиена понемногу дошло, что события не стояли на месте, напротив, они все быстрее и неумолимее приближались к зияющей пустоте непостижимого будущего.
Стражники скрутили его, словно это был опасный маньяк. Однако Сулиен не оказывал сопротивления, хотя инстинктивно и старался вырваться. Ему связали руки, и дальнейшая борьба была совершенно очевидно бессмысленной, даже если бы он не был и без того ошарашен. Однако когда они потащили его вперед, он стал упираться, затрудняя и действия стражников, и собственное сопротивление.
— Зз-а ч-что? — повторял он. Они сволокли его вниз по лестнице, так что каждая ступенька отзывалась болезненным ударом, и в холле он увидел Катавиния и Приску. Катавиний стоял, прислонясь к дверям приемной, склонив голову, и при виде его вызванная шоком пассивность Сулиена прошла, и он заметался, пытаясь прорваться к Катавинию.
— Зз-а
Приска, отвечая ему, но не глядя на него, твердила одно:
— Он изнасиловал мою дочь.
— Изнасиловал? — глупо повторил Сулиен. Катавиний слегка выпрямился, но глаз так и не поднял.
— Она сама так говорит? — спросил Сулиен с таким видом, как если бы в комнате никого не было. Едва он сказал это, как перед ним, словно чертик из табакерки, выскочила двенадцатилетняя Танкорикс, обезумевшая от ярости и отчаяния. Неужели она…
— Катавиний! — крикнул Сулиен, на сей раз действительно отчаявшись, но все еще уверенный, что Катавиний сделает хоть малейшее движение, хотя бы попытается. — Катавиний, вы же знаете, что я никогда бы, что я…
Наконец Катавиний посмотрел на него — и в этом не могло быть сомнений — умоляюще. Но Катавиний лишь поднял на миг глаза, полные жалкого бессилия, — и тут же отвел взгляд, когда стражники силой вывели из дома Сулиена, который теперь был уверен, что твердо знает лишь одно: Катавиний все понял. Он понял, он знал, но ни тогда, ни позже, когда Сулиену выносили приговор, так ничего и не сделал.
Итак, Сулиен всю жизнь был чьей-то собственностью и не чувствовал этого, но, не окажись он рабом, не было бы никакой лжи и никакого ареста, и если бы он оказался римским гражданином, каким всегда бессознательно считал себя, то и речи бы не было о распятии, что бы он ни сделал.
Глазок в двери открылся снова. Половинки часа все еще проносились до неприличия быстро. Сулиен даже не поднял голову, чтобы вскользь увидеть глаз и часть щеки, и вряд ли слышал, как удаляется часовой. Немного погодя откуда-то снаружи донесся тупой и тяжелый звук удара по металлу. В одной из камер заключенный стал вопить и ругаться.
Пара минут прошли с поразительной оцепенелой быстротой, а затем послышался негромкий щелчок, не похожий на звук открывающегося глазка. Сулиен почувствовал, как мышцы его плеч, и без того напряженные, сводит судорогой, потому что это был звук ключа, поворачивающегося в замочной скважине, а стало быть, время вышло и они пришли отвести его к кресту.
Но катер еще не остановился…
Затем дверь потихоньку открылась и закрылась, и в маленькой камере оказалась худенькая девушка с длинными мокрыми волосами, которая повернула к Сулиену свое бледное лицо, словно озарившееся сквозь пласты отчуждения, пока не обрело черты его сестры, всплывшие на поверхность с семилетней глубины.
Уна так устала, что ее тело казалось ей похожим на какой-то заржавевший механизм, но, пока она сидела, сжавшись в комок за газовым коллектором на задней палубе, ей приходилось держать все свои чувства начеку. Когда офицеры когорты взошли на борт катера, ей пришлось мысленно уставить палец на каждого, чтобы при случае ненавязчиво заставить их обходить подальше ее жалкое убежище. Даже когда офицеры расселись в кубрике, на реке еще оставалось много народу, которого следовало опасаться: купцы и палубные матросы на других баржах, а с наступлением утра все большее число прохожих, сновавших по набережным. И постоянно каждая ее изможденная клетка, как свинцовое грузило, тянула ее на дно безразличия: ей даже казалось не важным, что случится с Сулиеном или с ней самой, если она сейчас растянется на палубе, закроет глаза и позволит слабеющему мозгу окончательно затухнуть. Но она все же держалась, сидя прямо и превозмогая боль, пока катер с трудом прокладывал себе путь вперед. По крайней мере дрожь немного поутихла. Утро теплым сиянием приникло к ее озябшей коже, хотя ночной холод застоялся во всем теле.