Граждане
Шрифт:
— Здорво! — сказал Антек, пристально глядя на руку Тыборовича и медленно подходя к нему. Остальные трое нерешительно отодвинулись. Антек присел на край скамейки.
В наступившей тишине слышны были семенящие шаги Реськевича — он, верно, шел вниз, в канцелярию. Тыборович съежился, не отрывая своих мышиных глазок от лица Антека.
— Чего ты… Что тебе, Кузьнар? — пробормотал он, запинаясь, и хотел сунуть руку в карман, но Антек, не говоря ни слова, отобрал у него бумажку.
Это был шершавый листок с бледно отпечатанным на гектографе, уже полустертым текстом. Антек склонился над ним так низко, что видны были только его густые наморщенные брови и лоб
— Кто дал тебе это? — спросил он, не поднимая головы.
— Никто, — шопотом ответил Тыборович. — Я нашел на полу… под партой…
Он не договорил, встретив взгляд Антека.
И хотя никто никогда не видел, чтобы Антек Кузьнар поднял на кого-нибудь руку, Тыборович сделал испуганный жест, словно хотел заслонить свою наголо остриженную голову.
После встречи с Агнешкой в субботу Павел несколько дней ходил окрыленный и жаждал совершать благородные поступки. Правда, они с Агнешкой провели вместе только один час, но между ними за этот час успела возникнуть душевная близость, которая до тех пор всегда как-то обрывалась, едва зародившись.
В тот день в Варшаве уже запахло зимой. Впервые после долгих ливней воздух был сухой и холодный. Казалось, город, глотнув полной грудью этого холодного воздуха, сдерживал дыхание. Ни малейший ветерок не шевелил опавшие листья на тротуарах и мостовых, и как только смерклось, зажглись огни фонарей, а на небе тускло заблестели звезды. Субботняя толпа высыпала на улицы, окутанные сероватой дымкой морозного тумана. В универмагах трудно было протиснуться к прилавку, в очередях перед продовольственными магазинами люди потирали озябшие руки, и белый пар их дыхания таял в воздухе.
Павел не помнил ясно, по каким улицам они шли с Агнешкой. Только очень хорошо помнилось, как ему радостно было шагать с ней рядом. Они и в тот день говорили мало, часто останавливались у витрин, любовались новыми, только что отстроенными домами. Но в их молчании не было ничего натянутого, шли они близко рядом, ближе, чем в прежние встречи, и Павел чувствовал прикосновение плеча Агнешки. Она не отодвигалась, а раз, когда они переходили мостовую, как бы невольно взяла Павла под руку. Он с беспокойством ждал, что сейчас она спохватится и пожалеет об этом порыве нежности. Их разделил мальчуган, который бежал по тротуару и налетел на них.
Они дошли до самого Старого Города. Агнешка узнавала знакомые места, вспоминала какие-то памятные ей довоенные дни, а Павел слушал с мучительной ревнивой тоской: он словно ревновал ее к прошлому, о котором ничего не знал.
— Вот здесь я когда-то долго гуляла с отцом, — задумчиво говорила Агнешка. — А там была лавка, в которой он раз купил мне куклу с настоящими волосами…
Павел с грустным удивлением смотрел туда, куда она указывала: на том месте, где отец когда-то купил ей куклу, теперь торчал обломок стены, похожий на утес, и сквозь пролом видны были леса из свежего теса и мигал красный свет фонаря. Дальше идти было нельзя: там царил полный мрак, и лишь кое-где светилось одинокое окно. Павел прочел надпись: «Вход только для работников стройки», а рядом, на уцелевшем обломке стены: «Anno Domini [22] 1730»…
22
В год от рождества христова (лат.).
— Здесь жила моя подруга, — шепнула Агнешка. — Но из дома ни один
Когда они дошли до ее дома на Жолибоже и Павел спросил: — Можно будет еще когда-нибудь увидеться с вами, пани? — Агнешка засмеялась и повела плечами.
— Право, нелепо нам называть друг друга «пани» и «пан»… Проще будет перейти на «ты».
И, протянув Павлу руку, тут же закрепила новую форму их отношений, сказав:
— Позвони мне на будущей неделе в школу.
Домой Павел шел так медленно и осторожно, словно воспоминание об этой прогулке вдвоем было хрупким драгоценным стеклышком и он боялся его разбить. На лестнице он разминулся с Янеком Зиенталей, который робко пробирался вдоль стенки. Дома была одна только Бронка. Должно быть, они с Янеком вместе занимались: войдя к ней в комнату, Павел застал ее за грудой конспектов. Он хотел уйти, чтобы не мешать, но Бронка сказала, что сейчас кончит. Он сел в стороне и задумался, глядя на ковер, висевший над диваном. Через некоторое время он почувствовал, что Бронка внимательно смотрит на него.
— Ты что-то сказал? — спросила она тихо.
Он отрицательно покачал головой. — Нет, это тебе показалось.
— Не показалось. Ты улыбался и что-то бормотал.
Она смотрела на него пристально и как будто с укором. Павел почувствовал, что краснеет. Когда Бронка, опять склонившись над конспектом, спросила, что он сегодня делал, он ответил нехотя:
— Так, шатался по городу…
И через секунду уже жалел, что зашел к ней.
На другой день лужи подмерзли, а в понедельник утром сыпал мелкий снежок и на улицах уже мелькали зимние пальто. Затвердели грязь и размокшая глина на обширной строительной площадке МДМ. Казалось, зима вступила в свои права. Рабочие пришли на работу в ватниках, кондукторши в трамваях работали уже в перчатках без пальцев. Люди, ожидая на остановках, топали ногами, чтобы согреться.
Но во вторник наступила оттепель, опять вернулась ноябрьская слякоть. Павел приехал в редакцию прямо с жеранской стройки, промокший, с засохшей желтой глиной на башмаках. Секретарша сказала, что Лэнкот хочет его видеть, и он пошел в кабинет редактора. Дело шло о докладе в Доме журналиста: его должен был читать Лэнкот, но он в этот вечер был чем-то занят и попросил Павла заменить его.
— Ваш репортаж об «Искре» очень интересен, — сказал Лэнкот, поглаживая пальцами свой гладко выбритый подбородок. — Это как раз то, что нам нужно. Ну, как там на Жерани?
Павел стал рассказывать, а Лэнкот слушал, закрыв глаза. Он любил вызывать к себе Павла, подчас даже по пустякам, оказывал ему полное доверие и спрашивал его мнения о некоторых сотрудниках. Говорил Лэнкот мало и внимательно присматривался к Павлу. Раз спросил, женат ли он, и затем добавил, что его жене очень нравятся статьи Павла.
— Очерк о Варшаве она вырезала из газеты, — сказал он с улыбкой, — и носит с собой в сумочке. И под вашим влиянием даже стала активисткой у нас в домовом комитете.
Лэнкот задумался и после паузы поведал Павлу, что мало берет от жизни. Потом он долго молчал, шевеля губами, как будто подсчитывал, сколько именно он от нее берет, а Павел между тем с интересом наблюдал за ним.
— Мы, в сущности, отказались от личной жизни, — монотонно бубнил Лэнкот. — Вся моя жизнь — это редакция. Вы сами знаете, какая у нас бешеная работа и как приходится воевать! — Он наклонил голову, показав лысеющую макушку. Павлу даже показалось, что у него задрожал подбородок, и ему стало жаль Лэнкота. «Это самоотверженный труженик», — решил он мысленно.