Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
Шрифт:
Индра вскочил, замахнулся кулаком:
— Лжешь! Ты это выдумал, чтоб нас разлучить! Неправда все это, слышишь, ты, жалкий реакционеришка! Но если ты все это выдумал — тогда…
— Что тогда? — процедил бледный Брих, смело становясь лицом к лицу с Бераном.
Индра выдохнул и опустил кулак. Остыл, отвернулся, натянул на голову берет.
— Не злись на меня, Франта, — вымолвил он бесцветным голосом. — Кажется, я схожу с ума. Прости…
Брих смотрел, как он медленно идет к двери, низко опустив голову; остановился на пороге, обернулся, словно хотел еще что-то спросить, но тут же рывком отворил дверь и выбежал. Дверь захлопнулась.
Проклятый псих! — подумал Брих. Вот таковы все они… И все же
Он все еще думал об Индре, когда, постучавшись, к нему вошел нежданный гость — дядюшка Мизина. До сих пор весь в черном, при траурном галстуке с серебряной булавкой, в руках тонкая тросточка. Вероятно, он встретился на лестнице с Индрой, потому что спросил, тыча палкой к двери:
— Это был он?
И когда Брих кивнул, дядя только хмыкнул и больше о Беране не заговаривал.
— Я, знаешь, вышел прогуляться, голова что-то болит… Ну и говорю себе: зайду-ка я к этому юродивому, потолкую…
Он брезгливо опустился на самый краешек скрипучего стула, где только что сидел Беран, и обвел комнату покровительственным взглядом.
— Ничего себе свинюшник, — прокомментировал он увиденное, приподнимая концом трости смятую пижаму, валявшуюся на тахте. — Ненормально живешь, пора тебе жениться да покончить с этим дурацким отшельничеством.
Дядя с детства был противен Бриху, а в последнее время его сентенции прямо-таки напрашивались на ехидные отповеди.
— Какая трогательная забота, дядя! Помнится, я нуждался в вашей драгоценной благосклонности главным образом во время войны. Впрочем, оно и понятно: кому охота возиться с жалким беглецом, который, как мальчишка, удрал из рейха, жил вне закона, без документов и продовольственных карточек…
— Упрекаешь! — с горечью перебил его Мизина. — А ведь знаешь сам, тогда это было невозможно, племянничек! Охота тебе старое вспоминать!
Он перекинул ногу на ногу и принялся чертить что-то на полу концом трости. Брих ни секунды не сомневался, что дядя явился к нему с совершенно конкретным намерением. Не такой он человек, чтоб прийти просто повидаться с бедным родственником.
Начал Мизина мягко:
— Послушай, мальчик, скажу тебе напрямик: у меня такое чувство, будто в последнее время наши с тобой отношения немножко омрачились. Я вовсе не требую почтительности, которую ты обязан питать ко мне как к дяде, родному брату твоей покойной матери, и, кстати, — к человеку, старшему по возрасту, но все же… тебе не кажется?
— Еще бы! — прервал его племянник, насмешливо сощурив глаза. Он уселся напротив дяди и принял такую же позу, закурил, выпустил изо рта клуб дыма и, не повышая голоса, продолжал: — Это оттого, милый дядюшка, что я вас прямо-таки ненавижу. Все ломаю себе голову: кто же и когда наконец истребит вас, мещан? Коммунистам, видать, с вами не справиться — слишком уж вы хитры. Те только разговоры ведут против мещанства, меж тем как вы проползаете в их партию, словно клопы, против которых еще не придумали порошка.
— Мели, мели языком, господин философ, — ничуть не обидевшись, покачал головой дядя; видно было, что он еще не позволяет себе взорваться. — Хорошо, я — мещанин. Это мое дело. А ты-то кто? Молокосос! Мечтатель! Но оставим это. Я пришел к тебе с предложением.
— Слушаю.
— Давно пора мне поговорить с тобой разумно, как родственнику, который желает тебе добра. Нервный ты стал, прямо беда! Раздраженный какой-то, и я не понимаю, что творится в твоей путаной башке. И думаю, тебе пошло бы на пользу… переменить обстановку. В нашем учреждении карьеры ты уже не сделаешь — так хватай ее за волосы в другом месте. Мне-то ведь до пенсии еще далеко… — Он подумал немного и добавил вкрадчиво: — Слушай, мальчик, твоя мама, которую я так любил, перед смертью поручила мне заботу о тебе, так? Сегодня
Брих не мог долее сдерживаться — вспыхнул:
— Не трудитесь — я не уйду! Я вас насквозь вижу — нет, не бойтесь, я никому не стану открывать на вас глаза… Ведь с вас все — как с гуся вода. Если уж я захотел бы от вас избавиться, то просто застрелил бы — это милосерднее и человечнее, чем сорокалетняя непорочная дружба!
Поверх очков в золотой оправе Мизина бросил на него взгляд человека, несправедливо обиженного.
— Что ты имеешь в виду?
— Ладно, раз сами напрашиваетесь, то и получайте! — Брих заходил по комнате, обуреваемый страстным желанием, к которому примешивалась и жгучая ненависть — желание выгнать дядю вон, покончить с их немыслимыми отношениями. Ему уже все было безразлично. — Вы почему ко мне явились? Потому что вам неприятно видеть человека, который застиг вас в минутку слабости, так? Боитесь, что я заговорю? Да нет — для ареста этого мало, доказательств нет, хотя я — то знаю: вы довели Казду до смерти! Не непосредственно, для этого вы слишком трусливы. Вы отравляли его по каплям! А теперь дрожите, как бы я не проболтался, не испортил вам карьеру. Дельце, достойное библейского Иуды… Казда не соглашался уйти на пенсию — пришлось ему лечь в могилу. Поздравляю, чистая работа!
Это развязало бурю. Глаза Мизины сощурились, превратившись в узенькие щелочки. Дрожа, поднялся он со стула, опираясь на тросточку, — и казалось, вырос до самого потолка; грудь его вздымалась, словно в ней надулись мехи оскорбленного достоинства, он исходил желчью — грозил взрыв. Упер конец трости в живот Бриху и прохрипел сдавленным голосом:
— Не знаешь ты дядюшку Мизину! — При этом он покачивал седой головой, словно отказываясь понимать племянника. — Ты еще меня не знаешь, мальчик!
— Знаю, — парировал Брих. — Слишком хорошо знаю. И мама вас знала! Она вас боялась! Вы — гроб повапленный! Отравляете воздух своим дыханием, своими словами… Спросите хоть у собственной дочери!
Дядя вздрогнул, как дерево, по корням которого ударили топором. Его сухие губы растянулись в изумлении.
— Циничный… вульгарный мальчишка! Думаешь, я у тебя в руках? Ошибаешься! Узнаешь еще, кто такой дядя Мизина!
— Если это вызов, — сипло выговорил Брих, — то принимаю!
Мизина поднял трость и хлестнул ею племянника по лицу. От режущей боли в мозгу Бриха вспыхнул карминно-красный свет; он бросился к дяде, вырвал трость и треснул ею по столу, затем схватил ошеломленного дядю за лацканы. Они стали бороться, обдавая друг друга ядовитым дыханием; с грохотом упал стул. Возбужденное, прерывистое дыхание дяди свистело где-то возле Брихова уха, Мизина упал спиной на шаткий шкаф, фарфоровая фигурка Будды смешно закивала головой, но Брих уже подтолкнул дядю к двери и распахнул ее.
— Вон! — взревел он, еле переводя дух — он уже терял последнее самообладание и сам испугался, что может убить. — Уходите сейчас же!
На темной наружной галерее никого не было. Из квартир, выходивших на галерею, доносилась какая-то радиопередача. Мизина вернулся в комнату за своей тростью, пригладил виски, надел шляпу. Лицо его было белым как снег. Он прошел мимо охваченного дрожью племянника и зашагал по галерее размеренной, достойной походкой, унося на окаменевшем лице свое унижение и ненависть. Брих провожал его затравленным взглядом. В конце галереи Мизина остановился, обернулся и, подняв трость, погрозил ею. Топот чьих-то ног по деревянной лестнице положил конец этим угрозам, и Мизина начал спускаться, нащупывая ступени тростью.