Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
Шрифт:
Гранильщик Вацлав Страка возвращался с заседания совета Национального комитета. Он устал: заседание затянулось. Обсуждали проведение Первого мая. Праздник на носу, а господа комитетчики только глаза протерли. Ясное дело, опять, как всегда и везде, все взваливают на стекольную фабрику! И председатель фабричного совета — к тому же еще и душа фабричного оркестра — обязан в этом участвовать!
Послали за ним только под вечер. Вацлав поворчал, поломался — мол, проспали, так и делайте все сами! Мы-то, на фабрике, уже готовы! Но потом нахлобучил кепку и отправился с намерением малость вправить
Что происходит с Иреной? Не ответила на два его письма. А он все поджидал почтальона — напрасно. Встревожился, чертыхался в душе, что отнюдь не снимало тревоги. Чертова девка! Начал было третье письмо, чтобы как следует ее отчитать, да не дописал, так и носил в кармане. Никому незачем знать, что он ей пишет. Или обиделась, надутая барынька? Если в самом деле обиделась, так и дьявол с ней! Ей же добра хотел. Будто она его не знает. Но подсознательно чувствовал, что дело тут в чем-то другом, он хорошо знал свою сестренку. Чтобы так ее изменил брак с этим… не хочется верить.
Ну, не пишет, и ладно. Милости выпрашивать не станем, хмуро рассудил Вацлав, — и все-таки что-то не давало ему покоя. И он резко осадил свою жену, Божку, когда та в разговоре коснулась больного места в семье. Что могло случиться с Иреной?
С такими мыслями он возвращался домой. Заглянул по дороге в трактир, принял стопку водки «для сугрева», и теперь ему шагалось легко. Только дождь сволочной льет и льет. Вацлав прибавил шагу, сунул руки в карманы.
Прошел под фонарем в конце улочки, тень от козырька кепки надвое разделила его лицо. Двинулся вдоль высокой ограды сада священника, обходя лужи, едва заметные в тусклом свете далекого фонаря; насвистывал тихонько, в такт шагам.
Огоньки рабочего поселка уже подмигивали ему издали.
Быстро миновал ворота в ограде и, лишь отойдя немного, услышал нечто вроде тяжкого вздоха у себя за спиной. Круто повернувшись, вынул руки из карманов и перестал свистеть. Вгляделся в темноту. Ничего. Хотел было двинуться дальше, но тут заметил в проеме силуэт неподвижно стоящего мужчины. Подумал, что это обман зрения, но темная фигура шевельнулась.
Вацлав подошел ближе. И верно, кто-то стоит, прижавшись к воротам, тихий и оцепенелый, только дышит сипло.
— Кто там?! — крикнул Вацлав и подошел на шаг ближе.
Тишина! Вацлав хотел вынуть спички из кармана, но тут человек выскочил из проема и с хриплым, безумным воплем взмахнул рукой… Нанес удар! Руку вела судорожная сила безумца. И достигла цели! Борис ощутил это по пальцам. Какое ощущение!
Еще раз!
Вацлав зашатался, внезапный удар отбросил его к мокрой стене, он вскрикнул от боли, но тотчас схватил нападавшего за горло, сдавил, словно тисками.
— Ах ты, мерзавец!..
Третий удар прервал дыхание, снова бросил Вацлава
Болезненная судорога свела сильное тело, перед глазами вспыхнуло белое пламя — и Вацлав рухнул наземь, словно могучее дерево, вырванное с корнем. Тьма, тьма. Он упал поперек дороги, разбрызгав воду луж, и потерял сознание.
Так он остался лежать, уткнувшись лицом в грязь, на дне беззвездной ночи, накрытый крышкой непроницаемой темноты, и жизнь медленно вытекала из его мощного тела. Плоская кепка валялась в стороне, из карманов выскользнули в лужу карточки на дополнительный паек для семейных, стопка приглашений на празднование Первого мая да неоконченное письмо.
А дождь все лил и лил.
А другой бежал, подгоняемый страхом. Ноги сами несли его, увязая в раскисшей пашне, спотыкаясь о камни на межах. Он упал на колени, всем телом растянулся в луже, встал и, шатаясь, машинально побрел дальше.
Прочь! Подальше отсюда!
Впереди шумела черная река. Борис рухнул на каменистую дорожку, его начало рвать. Казалось, судорога и боль вывернут все внутренности, он корчился в истерике и конвульсиях, из глаз градом текли слезы. Он рыдал от страха.
Нож! Он забыл на месте преступления нож и знал, что исчерпал уже все свое мужество, чтобы вернуться за ним. Господи боже, нож найдут, начнется следствие! Они все раскроют! Погонятся за ним с заряженными револьверами и дрессированными собаками! Кажется, лай уже слышен… Ох, что я натворил! Убил! Убил коммуниста, и теперь…
По мосту он промчался, словно безумец, ветер сорвал шляпу с его головы, растрепал волосы, хлестал по перекошенному лицу розгами дождя — Борис ни о чем больше не думал и за шляпой не вернулся, теперь уже все равно, только прочь отсюда!
Машина! Бросился за руль, трясущимися руками нащупал рычаг переключения скоростей. Ключ, стартер… Ну! Остывший мотор слегка ворохнулся, но не схватил. Борис вспотел от ужаса. Что же теперь? Или все сговорилось против него? Он бешено передвигал рычаг, вновь и вновь нажимал на стартер, всхлипывая от страха и напряжения; наконец мотор завелся, «оппелек» ожил, но колеса беспомощно буксовали в глубокой грязи. Борис до отказа утопил педаль акселератора, выжимая из мотора всю силу, — и маленький автомобиль, рванувшись из трясины, покатил, подскакивая на выбоинах. Ну вот и шоссе!
Как бешеный мчался Борис в эту мрачную ночь! Стеклоочистители жужжали перед воспаленным лицом, размазывая полукругами водяные капли, в размытом свете фар, асфальт был едва различим, но Борис не снижал скорости. Стенающий «оппелек» проносился через спящие деревни, через железнодорожные переезды, пробиваясь сквозь ветер. Наконец ворвался в черную плоть леса. Быстрей! У Бориса зуб на зуб не попадал, он и не пытался унять дрожь, сосредоточившись на сумасшедшей гонке. Что это воет? Слышишь? Не сирены ли полицейских машин? Он видел нечто подобное в одном американском фильме. Приятно было испытывать напряжение, сидя в кресле, а теперь… Глянул в зеркальце заднего обзора: позади — лишь пустая, черно-черная тьма, наслоившаяся до самого неба. Ничего.