Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
Шрифт:
К концу седьмого года моего пребывания в колледже отец умер, оставив мне в наследство одно лишь благословение. И вот в двадцать два года мне пришлось пуститься в одиночку по безбрежному житейскому морю в утлой ладье, не запасясь ни компасом хитрости, ни щитом злобы и не имея даже провианта, который поддержал бы меня в столь опасном путешествии. Но надо было приискать себе занятие, и друзья посоветовали мне (ведь они всегда предлагают советы, когда начинают презирать вас), так вот, друзья посоветовали мне принять духовный сан.
Однако необходимость носить длинный парик, в то время как мне больше нравился короткий, или черное одеяние, тогда как я предпочитал коричневое платье - казалась в ту пору мне столь нестерпимым посягательством на мою свободу, что я. решительно отказался. Английский священник отнюдь не сходен с китайским бонзой,
Бедность, разумеется, рождает зависимость, и я был принят в число льстецов у одного знатного господина. Вначале я находил странным, что положение льстеца почитается столь неприятным: ведь в том, чтобы почтительно внимать словам его милости и смеяться, когда он ждал одобрения присутствующих, не было ничего трудного, в конце концов к тому обязывала меня простая благовоспитанность. Но скоро я заметил, что его милость намного глупее меня, и с этой минуты перестал льстить. Теперь вместо того, чтобы покорно слушать всякий вздор, я начинал возражать и поправлять. Льстить тем, кого мы не знаем, легко, но нет наказания горше, чем необходимость льстить людям, которых знаешь слишком хорошо и чьи пороки известны нам наперечет. Стоило мне теперь открыть рот для похвалы, как совесть укоряла меня за ложь. Вскоре его милость увидел полную мою непригодность к подобной роли, и я был изгнан. При этом мой патрон соблаговолил заметить, что считает меня в сущности добрым малым, который даже мухи не обидит.
Претерпев неудачу на этом поприще, я надумал искать утешения в любви. Некая молодая девица, которая жила с тетушкой и обладала собственным немалым состоянием, давала мне, как я воображал, все основания надеяться на благосклонность. Тому были неопровержимые доказательства: она часто вместе со мной смеялась над своими необразованными знакомыми и над собственной тетушкой в том числе, она постоянно повторяла, что в умном человеке легче обрести хорошего мужа, нежели в дураке, и я столь же постоянно принимал эти слова на свой счет. При мне она неизменно рассуждала о дружбе, о прелестях ума и с презрением отзывалась о высоких каблуках моего соперника мистера Крошкинса. Таковы были обстоятельства, которые, как мне казалось, явно свидетельствовали, что дело клонится в мою пользу. И вот, хорошенько взвесив все "за" и "против", я, наконец, собрался с духом и сделал ей предложение. Девица выслушала меня с полным спокойствием, казалось, она внимательно рассматривала рисунок на своем веере. И тут все, наконец, объяснилось. На пути нашего счастья было одно препятствие, сущий пустяк: моя избранница была три месяца замужем за... за тем самым мистером Крошкинсом, который носит высокие каблуки! Однако в утешение она добавила, что хотя от нее я и получил отказ, но ее тетушка, возможно, не останется глуха к моим мольбам, так как старая дама всегда считала меня добрым малым, который даже мухи не обидит.
Однако у меня ведь были друзья, к тому же многочисленные; к их помощи я теперь и решил прибегнуть. О дружба! Ты ласковая утешительница страждущих сердец, к тебе прибегаем мы в часы невзгод, в тебе ищет помощи несчастный, на тебя уповает измученный тяготами бедняк; от тебя ждет облегчения злополучная жертва судьбы и неизменно обретает... еще одно разочарование! Первый, к кому я обратился, был ростовщик, уже не раз предлагавший мне деньги в ту пору, когда, как было ему превосходно известно, я в них не нуждался. Я сказал ему, что теперь самое время испытать его дружбу, так как я хочу взять взаймы две сотни и намерен обратиться за ними к нему.
– Скажите, сударь, - осведомился мой друг, - вам в самом деле нужны эти деньги?
– В самом деле, - отвечал я ему.
– Нужны и чрезвычайно.
– Какая жалость, - сокрушенно сказал ростовщик.
– Сочувствую от всего сердца, но тот, кто нуждается в деньгах, когда приходит брать взаймы, еще больше нуждается в них, когда придет время расплачиваться.
Негодуя, я кинулся к человеку, которого считал лучшим своим другом, и обратился к нему с той же просьбой.
– Признаться, мистер Скелетоу, я всегда знал, что дело кончится
– Честно говоря, - ответил я, - мне нужно триста, но остальное, я надеюсь, сумеет ссудить другой мой приятель.
– В таком случае, - сказал мой друг, - послушайте моего совета (а, как вы знаете, я вам желаю только добра) и возьмите у этого приятеля всю сумму полностью. Видите ли, тогда вам можно будет обойтись одним векселем.
Отныне нищета стала преследовать меня по пятам, но по мере того как я беднел, бережливость и предусмотрительность не стали моими подругами: с каждым днем я становился все беспечнее и простодушнее. Один мой приятель из-за пятидесяти фунтов угодил в долговую тюрьму, и, желая вызволить его из беды, я поручился за него. Но едва он очутился на свободе, как сбежал от своих кредиторов, и мне пришлось занять его место. Поначалу я полагал, что в тюрьме мне будет лучше, чем на свободе. Я надеялся в этом новом мире встретить таких же простодушных, доверчивых людей, как я, но они оказались столь же хитрыми и своекорыстными, как обитатели того мира, который я оставил за воротами. Пока у меня еще были деньги, они выклянчивали их, занимали у меня уголь, забывая заплатить за него, и мошенничали, играя со мной в крибедж {1}. И все это происходило оттого, что в их глазах я был добрым малым, который и мухи не обидит.
Очутившись впервые в узилище, в котором столь многие видят обитель отчаяния, я не пережил ничего отличного от того, что испытывал на свободе. Я был по одну сторону двери, а те, кто разгуливал на воле, по другую, вот и вся разница. Поначалу меня, правда, тревожила мысль о том, как в эту неделю обеспечить себя пропитанием, чтобы не умереть от голода в следующую, но вскоре я свыкся с этим, и, если бывал сыт сегодня, уже нимало не заботился о завтрашнем дне. Я с благодарностью съедал все, что бог пошлет, не предаваясь горестным размышлениям о своем положении, и не взывал к небесам и звездам, когда случалось обедать пучком редиски ценой в полпенса. Мои товарищи постепенно поверили тому, что салат я предпочитаю бараньему жаркому; я же утешался рассуждением о том, что всю жизнь буду есть либо белый хлеб, либо черный, верил, что все, что случается в жизни, - к лучшему, смеялся, когда не испытывал боли, принимал мир таким, какой он есть, и, за отсутствием других книг и собеседников, часто открывал Тацита {2}.
Трудно сказать, как долго оставался бы я так простодушен и безучастен ко всему, если бы не пробудился, узнав, что мой старый знакомый благоразумный болван - назначен на высокую должность. Тут я уразумел, что следую ложной стезей и что истинный путь к облегчению участи ближнего сначала добиться независимости самому. Тогда я решил любыми средствами поскорее выбраться из тюрьмы и решительно изменить мои привычки и поведение. С этого дня я надел на свой прямой, откровенный и сердечный нрав маску скрытности, осторожности и расчетливости. До могилы я буду гордиться героическим поступком, который мне случилось совершить: я не дал старому другу полкроны в час его нужды, хотя меня это нисколько бы не затруднило. Только за это меня стоит превознести до небес.
С той поры я повел бережливую жизнь, редко нуждался в обеде, а потому получал приглашение откушать в двадцати домах. Я скоро усвоил повадки завзятых скряг с тугим кошелем и незаметно снискал почтение окружающих. Соседи спрашивали у меня совета, как выдать замуж дочерей, я же всякий раз старательно уклонялся от прямого ответа. Мне подарил свою дружбу олдермен потому лишь, что в его присутствии я заметил, что тысяча фунтов без одного фартинга уже не тысяча фунтов. Меня пригласили на обед к ростовщику, потому что я притворился, будто не выношу мясной подливки; теперь я вот-вот вступлю в брак с богатой вдовушкой, которую покорил, сказав только, что хлеб вздорожает. Когда мне задают вопрос, я независимо от того, известен мне ответ или нет, многозначительно отмалчиваюсь и только улыбаюсь. Если с благотворительной целью собирают деньги, я всех обхожу со шляпой, но сам не даю ни гроша. На мольбы бедняка о помощи отвечаю, что мир кишит обманщиками, но я не попадаюсь на их удочку, потому что всегда отказываю. Одним словом, я понял, что добиться уважения малых сих можно только так: _ничего не давай, и тогда у тебя будет, что давать_ {3}.