Гражданин тьмы

Афанасьев Анатолий Владимирович

С Олькой мы не виделись года два, но иногда созванивались. Звонила всегда я, ей без надобности. Она так высоко летала, что не до прежних школьных подруг. Хотя, если по правде, когда-то нас связывали близкие отношения. Мы даже невинность потеряли в один и тот же день в девятом классе, от одного и того же партнера, десятиклассника, который на этом делал маленький бизнес. У него и кличка была соответствующая — Коля Елдак.

Кстати, я тащилась от Олькиного папани, деликатнейшего Анатолия Викторовича. Если бы попросил, дала бы без разговоров, но тогда об этом и речи не могло быть. Десять лет назад россияне еще не избавились от совковых предрассудков, и если бы я кому-нибудь призналась в своем желании,

просто сочли бы извращенкой. Я тоже думала, со мной что-то неладно. Уже попозже, поднабравшись западного ума, поняла, что это вполне нормальное чувство: страсть к отцу, к брату, к родителям подруги и так далее. Все описано у Фрейда. Анатолий Викторович, сам того не подозревая, действовал на меня как удав на кролика. Трудно, наверное, назвать это влюбленностью, да я до сих пор не знаю, что такое влюбленность, но когда он своим профессорским рокотком произносил что-нибудь типа: "Надин, радость моя, не холодно тебе в этой курточке?" — у меня, несчастной, внизу мокрело. Ах, где ты моя молодость, буйство глаз и половодье чувств…

Другое дело — ее брательник Виталик. Он-то как раз делал попытки. Самовлюбленный болван. Даром что теперь мебелью торгует, а ему бы деревянной башкой орехи колоть. На дух не выношу таких самоуверенных красавцев. Жаловалась Ольге: "Если твой полоумный братец еще раз полезет, не обижайся, подружка, яйца оторву!" Хохотала, стерва: "Отрывай, не жалко".

Я позвонила Иванцовой, и как-то мутно стало, когда услышала в трубке мелодичный знакомый голос. Неужто она тоже во все это замешана, как Ляка. А во что во все?

Разговаривали так, будто расстались вчера.

— А-а, это ты? — вяло поздоровалась Иванцова. — Ты где?

— В офисе… Надо бы встретиться, Оль.

— Да-да, хорошо бы… Подожди, в каком офисе? Ты разве работаешь? Она не притворялась, действительно не знала. Я похвалилась, что сделала карьеру и имею собственную фирму "Купидон".

— Поздравляю, — холодно, без удивления похвалила Оля. — Чем занимается твоя фирма?

— Об этом лучше не по телефону, Оль.

— Ладно… Сейчас, подожди, взгляну на график… — деловой разговор деловых людей, похоже, девичьи телефонные посиделки остались в прошлом.

Мосол налил водки, внимательно слушал. Сказал:

— Договаривайся на сегодня… Нечего тянуть.

Я покрутила пальцем у виска, дескать, думай, что говоришь. Мне ли диктовать условия?

— Надюха, ты здесь?

— Да, Оленька.

— Твоя фирма, под чьей она крышей?

Мосол поднес стакан к губам, но не торопился выпить. Никогда не видела его таким настороженным.

— Вроде бы у Ганюшкина под крылом. "Дизайн-плюс"

— Что значит — вроде бы? Ты же сказала, твоя фирма.

— Оль, давай не по телефону, — повторила я.

Мосол опустил стакан, лицо окаменело. Трудно понять, кто это — вор в законе или бизнесмен Шатунов. Оба смотрели на меня предостерегающе.

— Хорошо, — отозвалась Иванцова, но чуть раздраженно. — Подъезжай прямо сейчас. Сможешь? На Добрынинскую.

— О'кей. Через час буду.

— Минутку, Надя. Я только сейчас сообразила. Так это тебя патронирует Гуревич?

— Скорее его супруга. Елена Вадимовна.

— Ну и дела… Все, жду…

— Ждет, — сказала я Геннадию Мироновичу, опустив трубку.

— Когда?

— Прямо сейчас. Доволен?

Мосол с облегчением осушил стакан, бросил в пасть шоколадную конфетку.

— Молодец, детка… Теперь так, — покопался в кейсе, положил передо мной несколько листков. — Дельце пустяковое. Громякин должен это подписать. Если зайдет речь об откате, скажешь, по обычной схеме. Больше тебе ничего знать не надо.

— Можно почитать?

— Почитай… Только помни: любопытной Варваре на базаре нос оторвали.

Я пролистала

контракт, в котором было двадцать пять пунктов. Стороны обязуются — и пошло, поехало… Одна сторона — фирма «Купидон», вторая сторона — сплошь прочерки.

На последнем листке опять же печати «Купидона» и место для подписей. От «Купидона» генеральный директор — это, видимо, я — и главный бухгалтер. Единственной, кто расписался на филькиной грамоте, как раз и была Зинаида Андреевна. Когда только успела… Сколько я ни напрягалась, смысла контракта так и не смогла понять. Лишь уразумела, что в случае споров и разногласий стороны могут обратиться в арбитражный суд.

— Может, я тупая, — призналась я, — но все это для меня темный лес.

— Вот и хорошо. Распишись. На трех экземплярах. Я расписалась где положено. От водки Геннадий Миронович слегка размягчился, и я воспользовалась этим.

— Помнишь свое обещание, Мосолушка?

— Чего?

— Не дашь в обиду, спасешь от лютой смерти.

Налил еще полстакана, подумал. Пить или не пить. Сказал, не веря сам себе:

— Не будешь зарываться, все обойдется.

— Меня уже опускают, разве не видишь?

— Нет. До этого еще далеко. Ты им нужна.

— Мосолушка, любимый, за что все это? Я же никого трогала, никуда не лезла…

Мосол водку выпил. Ответил строго:

— Поздно сопли распускать.

Поехали на его машине, на серебристом «Ситроене», за баранкой незнакомый водила, упитанный бычок. За пятнадцать минут, пока ехали, все заново прокрутилось перед моими глазами: Анталия, Ляка, Дилавер… а еще раньше — Эмираты, Витька Скоморохов, смерть отца, долгое, затянувшееся ожидание чуда, которое так и не произошло. И не могло произойти. Вдруг я остро осознала, что у меня нет будущего, потому что моя жизнь бутафорная, похожая на фирму «Купидон» и на наш проезд по Москве на серебристой машине. Во всем этом столько же настоящего, сколько правды в пьяном вздохе.

— Ты чего? — заинтересовался Геннадий Миронович. Плачешь, что ли?

— Отстань.

— Не-е, не надо. Плакать чего теперь… Не на правку едем — в культурное место. Нехорошо с красным рылом. Вытрись, пожалуйста.

Я подмазалась, подправила личико — и через минуту была у Оленьки Иванцовой. Мосол остался в машине. дорожку напутствовал так:

— Никакого лишнего базара. Чего не поймешь, прикидывайся дурой. У тебя получится.

На Ольке костюм из плотной шерсти, неброский, но на штуку тянет. В ушах камушки. За то время, что не виделись, она вроде подтянулась росточком, похорошела. Как и велел Мосол, я не стала тянуть резину. После объятий, после двух-трех ничего не значащих фраз достала бумаги.

— Вот, Оль, подпиши у барина.

На документ она взглянула мельком, накрыла бумаги сверху изящной, узкой ладонью. В глазах что-то незнакомое, укоризненно-насмешливое.

— Как же ты в это впуталась, подружка?

— Во что в это? Если бы я знала…

— Ах, даже не знаешь? Ну, тогда посмотри… Щелкнула пультом, и на экране телевизора, подключенного к видаку, проступило изображение. Сначала я подумала, реклама. Замаячила длинная очередь молодых женщин в каких-то странных цветастых балахонах, накатывающая волна за волной. У женщин отрешенные, как будто неживые лица, убитые горем. Они шли одна за одной, задрав подбородок, но иная несуразность была в том, что все похожи друг на дружку к огромное скопление близняшек. Потом началась очередь из молодых, рослых мужиков, тоже поразительно похожих, с окаменевшими квадратными будками и с вселенской печалью в полузакрытых глазах. Две бесконечные вереницы горемык разного пола брели неизвестно куда. Зрелище завораживало, томило. Хотелось, чтобы хоть кто-то один — женщина, мужчина — улыбнулся, подал голос, сбросил с себя оцепенение. Прямо мурашки побежали по коже.