Греческий огонь

Зервас Никос

— Я тоже тебя люблю, — тихонько смеётся девочка. — Ах, какая же я счастливая.

Режиссёр Ханукаин, поглядывая на влюблённых подростков, хищно облизывается на высоком стульчике.

— Дивно, шик-карно… Ромео и Джульетта! Какая фактура, какие у нас глазоньки, ну совершенно дурные от счастья. Идеальная русская пара!

* * *

До Нового года оставалось чуть больше суток.

Конечно, Ивану Царицыну надо было хорошенько выспаться. Но он не сомкнул глаз. Опять знакомо заныло в груди. Так бывало всегда, когда подбирались к Ване думы об отце. Он не решался ещё раз завести с Василисой разговор на эту тему. Досадно, что не состоялась встреча с президентом, и всё из-за лейтенанта Быкова. Да и генерал

не захотел даже слушать Ваню. «Без тебя в Кремле обойдутся…» А отцу плохо. Вернее, как сказала вчера мама по телефону: «Всё так же, сынок, без изменений». Отцу плохо, а он тут крутит любовь с дочкой президента, в актёры заделался, с ребятами разругался, лучшего друга подальше послал. Ставрик и Кас-:и из Греции прилетели, а он для них пяти минут не нашёл. Деловой, занятой, куда там! Какая же ты, Царицын, скотина! Ваня ворочался с боку на бок и успокаивал себя тем, что вот разделается с надоевшим ему хуже горькой редьки шоу и… Всё вернётся на круги своя. И с Петей он помирится, и с Зервасами повидается. Вот только отец, с ним-то что будет?

может всё-таки решиться, переступить через себя, через свою гордость и ещё раз попросить аудиенции у президента. Василиса сейчас в рот ему смотрит, она всё сделает для него. Противненько стало на душе. И хочет забыть, а не может: «Ты поступаешь с девочкой подло…» Тихогромыч! Что ты понимаешь в любовных переживаниях? Ой, противно, будто отравился чем-то, подташнивает. Ваня вспомнил про письмо от Геронды. Вернее, он про него и не забывал. Он этого письма побаивался. Потому что несколько слов, в нём написанных, как прямой взгляд самого Геронды — строгий, взыскующий. «Держись твёрдо. Молись. Бойся гордости и славы». Он, кадет Иван Царицын, перед этим письмом как нашкодивший первоклассник перед учителем. Молись… После возвращения из Мерлина, он, помнится, даже молитвослов в иконной лавке купил, тогда знал: без молитвы никак нельзя, она чудеса творит, сам не раз убеждался. А потом закрутило Ивана, со страшной силой закрутило. Ему и не вспомнить сейчас, куда он этот молитвослов засунул… За отца! Родного отца, вот уже сколько времени лежащего под приборами, ни разу лба не перекрестил. Дурак! Иван-дурак, вот уж правда. Прости, отец! Сердце Вани зашлось от жалости к отцу, от вины перед ним. «Господи!» — стал он повторять мысленно, потом жарким шёпотом: — «Господи! Помоги! Ведь отец молодой, мама молодая, ведь он, отец, Родине служил, Господи! Ведь он любит её, Россию, помоги!» Ваня встал, включил свет, достал письмо Геронды и не отвёл от него трусливого взгляда, а смело, головой в омут, всмотрелся в каждое слово. «Молись».

— Господи! Ты же можешь всё. Сколько раз Ты приходил на помощь мне, Ване Царицыну, когда, казалось, всё — завал. Прошу, помоги. Отцу помоги, не за себя прошу.

Стало светать. И Ваня испугался этого света. Будто занавес стал раскрываться — медленно, неотвратимо. Да, да, занавес, скоро, сегодня (!) он раскроется, и Иван-дурак в красной скоморошечной рубахе предстанет перед тысячью глаз. С расхристанной душой, жалкий, запутавшийся, одинокий. Он опять глянул в письмо. И опять — как по глазам хлестнуло стыдом. «Господи!»

Уже под самое утро он забылся. А открыл глаза — первая мысль жестоко пробила сонный разум: «Сегодня. До шоу осталось несколько часов».

Он уже вышел из метро и направлялся в сторону Красной площади. Зазвонил мобильник. Знакомый набор цифр — мама. Ростов-на-Дону. Ваня отошёл в сторонку, стал почти впритык к красному зданию музея Ленина.

— Я слушаю, мама.

— Сынок! — голос мамы был не такой глухой, как обычно. — Сынок, отцу лучше, он открыл глаза! Врачи говорят: всё не так плохо.

Иван радостно рванулся к ГУМу. Потом зачем-то остановился, побежал назад, к метро, купил мороженое, два раза лизнул: больше не захотелось. Он расстегнулся и с удовольствием подставил лицо лёгкому морозному ветру. Всё не так плохо! Отец открыл глаза. Эх, сейчас бы ворваться в казарму, наволтузиться вдоволь с братьями-кадетами, обрадоваться радости в глазах Пети

Тихогромова. Эх, Петруша, прости меня, дурака Ивана…

Звякнули куранты. Шоу. Сегодня. Уже скоро. Пора идти.

У Спасской башни Ваню ждали Ася и Надя Еропкина. Он бросился им навстречу.

— Ваня, мы за тобой! Тебе надо… Тебя старец ждёт, здесь недалеко, в Казанском соборе. Пошли, Ваня, очень тебя прошу! — Асенька тронула Ваню за рукав. Надя молчала и только строго смотрела на Царицына.

— Девочки, моему отцу стало лучше, он глаза открыл. Вы понимаете?

Ася перекрестилась.

— Слава Богу! — и повторила тихо, но настойчиво. — Тебя ждёт старец. Пошли.

И они пошли. Нет, побежали по скользкой от мороза брусчатке, назад, к Казанскому собору. Ваня ни о чём не спрашивал. Счастливое сердце нелюбопытно. Раз Ася говорит — значит, надо.

Справа, у подсвечника перед Казанской иконой стоял старец. Поднял на Ваню глаза: опалил строгостью. Геронда! Ваня заморгал часто-часто. Перед ним стоял Геронда. Тот же наклон головы, та же старенькая ряска. Но главное — те же глаза.

Всё знают эти глаза, про всё ведают. Можно даже не рассказывать.

— Ну, рассказывай, раб Божий Иван, сколько ты дров наломал? Видать много, раз покоя душа не находит.

Так и есть. Всё знает. Долго шла исповедь. Ваня почти скулил под епитрахилью, выцеживая из себя всё накопившееся непотребство. Старец слушал молча, не перебивал. Шмыгая носом, раб Божий Иван поднялся с колен. Поцеловал крест и Евангелие. Старец спросил его строго:

— Ты всё понял?

Острый, пахнущий ладаном палец старца ткнулся Ивану в грудь: «Здесь Империя. Здесь восстанавливай. А теперь поспешай, опоздаешь».

— Туда, на сцену? Не хочу, мне стыдно. Не могу.

— А вот теперь, брат, надо, — улыбнулся старец. — Раньше, когда тебе очень хотелось, то и не надо было. А теперь, коли ты совсем не хочешь, как раз и полезно тебе будет пойти.

Продюсер Ханукаин давно мечтал побывать на знаменитом объекте «М». И вот за пару часов до начала новогоднего шоу милая Сарра Цельс повела его поклониться главному алтарю Принципала в России, проводить старый год глотком волшебного вина и посмотреть, как подготовилось к мероприятию подземное крыло Лиги. Жёлтый автомобильчик привёз режиссёра на Софийскую набережную, во двор страшного, подслеповатого дома. Отсюда, из полузатопленного подвала, из лабиринта заброшенного сталинского бомбоубежища, был таинственный ход под Москвой-рекой. Со времён чернокнижника Брюса, верного соратника Петра Первого, никто, кроме московских колдунов, не знал, где проходит этот древний тоннель, построенный ещё при татарской царице Тайдуле для того, чтобы обезопасить обитателей ханского двора на случай внезапного погрома московитов.

Был, правда, один человек, который мог, теоретически, разгласить тайну подземного хода: лет пять назад из капища, буквально из-под ритуального ножа, ухитрился сбежать пожилой бомж. Как это произошло, никто до сих пор не понял (вряд ли колдуны довольствовались тем объяснением, которое имелось у самого беглеца, что, мол, «Богородица спасла»).

Однако колдуны были уверены, что беглый бомж прожил недолго: вслед ему напустили столько проклятий и порчи, что хватило бы на целый океанский лайнер типа «Титаника».

Сарра вела режиссёра привычной дорогой по холодной и чёрной подземной трубе. Здесь уже накопилось немало современного мусора, занесённого чернокнижниками: смятые пивные банки, салфетки, бумажные пакеты и битое стекло. Между тем примечал Ханукаин и любопытные артефакты древних времён: крюки и обрывки цепей, торчавшие из каменной кладки, обломки древнего оружия. Согласно древней клятве, принесённой ещё каббалистом Схарией (мудрейший старик в своё время активно пользовался этим подземельем, для того, чтобы «чудесным» образом проникать в Кремль «сквозе белокаменны стены»), ничего нельзя было забрать с собой из этого подземелья — иначе нарушался вековой договор с даймонами, охранявшими местные клады. В одном месте из-под земли торчало золочёное яблоко старинного меча.