Греческий огонь

Зервас Никос

Она стреляет злыми глазками в сторону Ивана.

— Не пойду за тебя замуж! И в Россию не вернусь. Если не освободишь пленников, не повинишься перед ними за грубость, так и знай: не видать твоей стране Нового года! Так и останетесь навсегда в старом, отжившем!

Гром и молния, яростный рёв барабанов подвели черту под словами прекрасной Снегурочки. Сцена провалилась во тьму, и в свете прожектора вновь появилась знаменитая писательница в ладном полушубке из серой норки.

— Вот такая история у нас получилась…

мудрая и правдивая история, — поплыл над площадью её мягкий, неспешный голос. — И пусть каждый, кто борется с террором, начнёт с самого себя. Может быть, мы сами виноваты в том, что нас взрывают? И я хочу попросить всех: давайте дружить! Давайте забудем злые былины, где святорусские богатыри только и делают, что порабощают соседей. Наступает Новый год, время новых сказок. Мы против террора, мы за дружбу! И пусть, в знак этой дружбы, русский Иван прямо сейчас встанет на колени перед теми, кого он унизил и оскорбил: перед народами Прибалтики и Кавказа — за годы оккупации. Перед мусульманами Поволжья и евреями советского рассеяния — за столетия кровавых погромов; перед европейскими соседями — за склонность к азиатской деспотии и нежелание быть свободным, культурным и дружественным народом.

Один-единственный луч ударил в середину тёмной сцены, без труда пригвоздив к ней Ивана.

— И теперь, дети и взрослые, волшебники и те, кто только учится творить чудеса, давайте все вместе, хором попросим русского Ивана встать на колени. Одумайся, Иван, и отрекись от своего рабского, варварского прошлого. Настало время великого покаяния русской земли!

Непразднично затихла площадь. Как-то напряжённо ссутулился на своей трибуне президент. Закрыл ладонью глаза кто-то из бойцов «Альфы».

— Какая странная сказка, — произносят в толпе. Кремлёвские куранты пробили девять. Вернее, двадцать один час…

Сидящие рядом на трибуне суворовцы до боли сжали друг другу руки.

— Неужели встанет? — тихо спросил Паша Лобанов у Ярослава Телепайло и получил сильный тычок в бок.

— Забыл? Девять!..

Кадеты дружно перекрестились. Через несколько рядов от них сидели Ася и Надинька. Рядом было свободное место. Петя Тихогромов предупредил, что может опоздать, но его всё ещё не было. Ася волновалась: куда делся? Но когда она услышала: «Давайте хором попросим русского Ивана встать на колени», она закрыла лицо руками. Ей захотелось крикнуть на всю Красную площадь:

— Не смей! Не смей, Ваня! Мы с тобой!

Но она только до боли закусила губу и прошептала: «Вразуми, Господи…»

И вдруг над Красной площадью, громко, как и хотела Ася, пронеслось:

— На исэ стафэрос ке о Кириос фа сэ воифиси. [2]

Кричали двое. Мальчик и девочка. Потом мальчик вскочил на скамейку и принялся махать во все стороны не то шарфом, не то флагом. Ваня увидел. «Ставрик, — догадался он, — вот ведь какие дела. Ставрик, а рядом Касси…» — «Держись твёрдо» — вспомнил он наказ Геронды…

2

Держись

твёрдо, и Господь поможет тебе.

— Ваня! Держись твёрдо, мы с тобой!..

Это что есть мочи заорали друзья-кадеты. И, глубоко впустив в себя морозный воздух, грянули «Фуражку»:

— Фуражка, милая, не рвися…

А дома возле телевизора сидел багровый от злости генерал Еропкин. Сжимая кулаки, начальник Суворовского училища смотрел на позорное новогоднее действо и ругал себя, на чём свет стоит.

— Звала же Надежда! Пойдём, пойдём, так нет, старый пень дома остался. Я — по телевизору… Ядрёна-матрёна… Ванька, держись! Держись, брат-кадет, Христа ради прошу!

— Я буду держаться твёрдо. Я буду… — Иван вспомнил родной взгляд Геронды с далёкого летающего острова. Вспомнил такой же родной взгляд старца Ильи из Оптиной пустыни. — Я буду держаться твёрдо…

И встаёт на колени.

— Отставить, — кричит генерал. Но поздно. Иван стоит на коленях в свете зло пронзающего темноту луча. Молчит…

— Ну что там, а? — нетерпеливо спрашивает один из «омоновцев», ожидающих своего часа в подземном капище. Он уже надел маску с прорезями для глаз, уже проверил подствольный гранатомёт.

— Сейчас, уже скоро, — ответил взрывотехник.

— Иван, повторяй за мной, — требует режиссёр в радиосуфлёре. — Я прошу прощения за всех моих предков. Рабство всегда было у нас в крови. Поэтому мы завидовали другим, свободным народам… Мы, вековые рабы, хотели стать господами всего мира.

Ваня молчит.

— Не молчать, — ревёт режиссёрский шёпот в левом ухе. — Повторять! Я требую! Мы, русские, всегда были рабами…

— Мы, русские, всегда были рабами… — произносит Иван и поднимает свои синие, страдающие глаза к совсем близким куполам Казанского собора. — Мы всегда были рабами… Божьими. И только перед Богом русские встают на колени.

Площадь ахнула — и загудела.

— Что ты несёшь, кретин! — трещало в левом ухе. — Прекрати отсебятину! Подчиняйся, свинья… У тебя контракт!

— И я прошу прощения не за своих предков, — громко говорил Ваня. — Меня простите, отец и мама, друзья-кадеты, Петя, Митяй, и вы, товарищ генерал…

* * *

А в это самое время, успев матерно выругаться, забилась в бесовской лихорадке верная слуга Принципала Сарра Цельс.

Её корчило безжалостно и долго.

* * *

— Вот такая хохлома… — растерянно пробормотал генерал у телевизора. — Эх, Ванька, несладко тебе сейчас, сынок…

— А ещё прости, Господи, что мы допустили такую пакость в самом сердце страны…

И стало Ване легко. Так легко, что прямо взял бы сейчас и взмыл в ночное московское небо сизым голубем. Обернувшись в сторону режиссёрской будки, торчавшей над Красной площадью, подобно сторожевой вышке в концлагере, он громко крикнул: