Греция
Шрифт:
Покинув церкви, я присел отдохнуть в большом заросшем травой и укрытом сенью густых деревьев монастырском дворе, который, словно веранда, возвышается над спуском. В глубина простирается зеленым ковром небольшая равнина с немногочисленными цветущими деревьями, огражденная полукруглой горной цепью с вершинами, покрытыми, наподобие кружев, елями.
Это горная цепь Геликона. Смотря на нее, я пытаюсь оживить в воображении древние мифы – геликонских нимф, Пегаса, от чьего нетерпеливого удара копытом при взлете забил источник Гиппокрена… Однако сам Геликон не помогает. Его склоны наги и круты. К тому же монастырская безмятежность поросшего травой двора вызывает мечтания иного рода. Желтые и фиолетовые полевые цветы пестреют под низкой стеной монастырского двора, птицы поют на деревьях, а воздух из ложбины доносит свежесть с далекого
27
франки – общее название западных европейцев, идущее из эпохи средневековья.
Ничто в монастыре Преподобного Луки не напоминает о пребывании здесь этой византийской владычицы, как, впрочем, и какой-либо другой. Застой атмосферы греческих монастырей (исключая Афон, где еще пребывает в состоянии усталости тысячелетняя душа Византии) отображает не только одну определенную эпоху, но существование вне времени. В монастырях погружаются не в прошлое, а в умиротворенность, из которой прошлое изъято. Вода в фонтане монастыря Преподобного Луки омывает античный мраморный рельеф, а в стенах его церкви сохранились бойницы 1821 года. Но для сравнивающей все с землей внемирской умиротворенности монастыря обе эти эпохи в равной степени далекие и забытые…
Мы покинули монастырь Преподобного Луки после завтрака у отца Агафангела под плющом среди жужжания пчел и благоухания роз. Однако на обратном пути в Ливадию нас снова застала сильная гроза, так что мы промокли до нитки. Тем не менее мы были вознаграждены величественным зрелищем. Дорога, по которой мы ехали, проходила между горами, и их тяжелые массы полностью закрывали горизонт. Дождь сопровождался тяжелыми раскатами грома, а густые клубы тумана, будто выходившие из земли, напоминая вулканические пары, образовывали белые моря, из которых мощные вершины Геликона и Дирфы поднимались, словно во время всемирного потопа…
Свежесть тенистой Темпейской долины
Никакая другая местность не была воспета так, как Темпейская долина. Древние греки и римляне считали ее райским местом, чем-то вроде дохристианского Эдема, где природа собрала все свое очарование. О ней мечтали словно о месте пребывания достойном богов, которых представляли спускающимися вслед за Иридой с крутых склонов Олимпа, чтобы отдохнуть в ее прохладе, а нимфы Пенея услаждали их своим пением. Римляне называли Темпейскую долину frigida Tempe, а Гораций, несмотря на то, что ни разу не побывал здесь, часто воспевает ее в своих «Одах». Это был неиссякаемый источник песен и легенд. Убив Пифона в Дельфийской пещере, Аполлон прибыл в Темпейскую долину омыть свое тело от черной крови чудовища, и поэтому дельфийская феория (священное посольство) приходила сюда раз в восемь лет, чтобы срезать ветви священного лавра, которыми венчала чело победителей в Пифийских играх…
Во всех этих классических приподнятостях воображение мое извивалось, словно плющ вокруг древесного ствола, создавая неповторимую волшебную картину, при созерцании которой всякая другая естественная красота казалась беднее. Но что предстояло мне увидеть в действительности? Этот вопрос я с некоторым беспокойством задавал самому себе, когда автомобиль, который вез меня в Темпейскую долину, пересекал Лариссейскую равнину, отыскивая дорогу в полях между неровностями земли, которые вынуждали его покачиваться, как лодку в бурю. Может быть, поэты слишком приукрасили действительность, и было бы лучше вообще не видеть ее, чтобы сохранить навсегда прекрасную
Темпейская долина оказалась не такой, как я представлял ее. Я мечтал увидеть приятную, идиллическую местность, полную ковров из зелени, кристально чистые воды, катящиеся с ленивым наслаждением, покрытые цветами лужайки в освещении русого солнца, светлые полеты белых голубей, благоуханный воздух… Действительность оказалась очень непохожей: она была не менее прекрасна, но в красоте ее не было ничего волшебного: она была впечатляюща. После моего посещения Темпейской долины я лишился мечты, но обрел действительность, которая стоила этой мечты, а, возможно, даже превосходила ее…
Пока не окажешься в Темпейской долине сам, ничто того не предвещает.
Оставив позади голую Лариссейскую равнину, дорога проходит по другой равнине – более узкой, с незначительной растительностью, окруженной скалистыми склонами. Добравшись до небольшой деревни Баба, украшенной небольшой разрушенной мечетью с большими декоративными кипарисами, вы видите возвышающиеся впереди крутые и голые стены Олимпа и Оссы. Темпейская долина лежит в узком пространстве между этими стенами протяженностью во много километров. Как только вы окажетесь в этом пространстве, красота их предстанет перед вами, словно некая театральная фантасмагория после поднятия занавеса. Ничем не примечательный дотоле пейзаж переходит вдруг в потрясающее видение, длящееся в течение часа.
Ширина Темпейской долины колеблется от тридцати до пятидесяти метров: более правильно было бы назвать ее ущельем. С одной стороны здесь суровые, отвесные, скалистые стены Олимпа, с другой – стены Оссы. Между ними, вверху – голубая лента неба, а внизу – мутная лента Пенея. Дорога, пересекает Темпейскую долину со стороны Оссы, потому что Олимп вздымается совершенно отвесно, оставляя совсем немного места для железной дороги. Слово «дорога» здесь эвфемизм: в лучшем случае это дорога для мулов, но я проехал по ней на автомобиле. Объяснение этому следующее: автомобиль принадлежал не водителю, так что страх видеть, как автомобиль разлетается на куски, вовсе не нарушил невозмутимости, с которой водитель проделал акробатические спуски и подъемы, когда огромные глыбы срывались вниз, а ветви оцарапывали краску автомобиля над пересохшими руслами, где колеса скользили по щебенке, и на склонах, где размякшая почва грозила обрушиться вместе с автомобилем.
Эта жалкая дорога – дорога чудес. Непрестанное касание берега Пенея то на высоте в несколько метров, то на уровне самой реки лишало пейзаж монотонности. Несмотря на то, что составлявшие его элементы были одни и те же: крутые стены гор, течение Пенея и густая растительность на берегах, эти элементы не составляли одной и той же картины.
Река, хотя и зажатая между стен, не теряет своего великолепия: изящная и полная сил, несет она свои мутные воды, серебрясь на солнце всюду, где ее не прикрывают ветви деревьев. Молчаливая в тех местах, где русло не ограничено, река течет в более узких местах с глубоким ворчанием, напоминающим отдаленные вздохи моря. На обоих берегах огромные платаны и ивы с ветвями, напоминающими распущенные женские волосы, наклоняются над течением, словно для того, чтобы отразиться на его поверхности. В некоторых местах змеистые стволы деревьев касаются вод, а в других местах целые ветви погружаются в них наполовину.
Берега нигде не голые: огромные платаны и стройные тополя образуют два плотных занавеса на всем протяжении теснины, образуя вместе с наготой высоченных разделенных и насыщенных светом скал контраст, придающий Темпейской долине особое очарование.
Все виды буйной растительности перемешались с вековыми деревьями, сплетающими вместе свою листву в зеленый купол над Пенеем. Сочно-зеленый плющ взбирается до самого верха их исполинских стволов, лозы сжимают ветви, дикие цератонии в полном цвету образуют японский декор среди бескрайности зелени, лавровишни и олеандры чередуются на каждом шагу с мастиковыми и скипидарными деревьями. В земле нет ни одной расселины, из которой не струился бы источник журчащей воды: звонкий водопад, обрамленный папоротниками и ползучими растениями. Зачастую приходится продвигаться по участкам земли настолько узким, что кажется, будто это нехоженые дебри. Дикие цветы появляются пятнами то тут, то там, невидимые соловьи в густой листве звенят трелями, словно фонтаны. Шелест листвы в воздухе, громкое журчание Пенея и соловьиные трели образуют вместе неповторимую симфонию.