Грехи наши тяжкие
Шрифт:
Но зато в Тихоне Ивановиче есть одно важное качество, чего нет у Юртайкиной: уважение к начальству. Долгачева уважение это любит. Уважение, пожалуй, не то слов — почтение. Варгину достаточно только сказать: «Тихон Иванович, пора убирать хлеб». Он тут же: «Есть убирать хлеб!» Не полагайте, что Варгин бездумный исполнитель. Он лишь сказал так. А на деле — все, что касается хозяйства, — сроки сева или уборки трав — он хоть и скажет: «Есть!», а сделает по-своему. От дороги прокос он сделает и все. Звонишь ему: «Почему не косите?» А он: «Комбайн сломался». Одним словом, дугу гнет, не хочет
Сделает Тихон Иванович по-своему, но с начальством говорит почтительно.
Юртайкиной слова не говори. Она не будет поступать по чьей-либо указке. Что касается хозяйства, Надежда Михайловна как порох — сразу же возгорается.
Если она с твоим предложением не согласна, она не поглядит, что советует секретать райкома. «Убирать?!» — повторит она и только подымет выше брови. — Что вы, Екатерина Алексеевна! Рано еще. Еще молочко из зерна течет. Недельку надо подождать». И сколько ни убеждай ее, на своем настоит.
Юртайкина не носит ни платка, ни берета. До самых первых морозов она ходит с непокрытой головой. Ездит она быстро, с ветерком. Смотрит серыми глазами открыто, долго и будто видит тебя насквозь. Видит и усмехается. «И чего вы все говорите? Слушать вас некогда — дел невпроворот».
Но все же Варгин был ближе Долгачевой. Она не могла понять почему. Уж не завидовала ли Екатерина Алексеевна? Да нет! Чаще Долгачева и не понимала Надежды Михайловны.
А Тихон Иванович был ей ближе, понятнее. Он сохранил в себе одержимость первых лет коллективизации, которой Юртайкиной не хватало.
Долгачева помнила этих председателей еще с первого посещения их хозяйств. Секретарем она была выбрана в апреле. Весна в тот год была дружная, и в самом начале мая земля уже была готова к севу. Как всегда, она провела перед севом совещание председателей и директоров, что-то наподобие планерки, — мол, пора, товарищи, в поле!
Все толком обговорили, а душа болит.
Поехала утром в колхозы «Рассвет» и имени Калинина. Они — соседи, и дорога туда получше. Ей хотелось управиться к завтраку. Не помнит Долгачева точно, но часов в семь утра она была уже в Загорье. Екатерина Алексеевна хотела было проехать в правление, но вся площадь оказалась заставленной тракторами, сеялками. Трактористы стояли рядом возле машин. Крыльцо правления обито кумачом, как трибуна. И с этой трибуны Тихон Иванович произносил речь.
«Товарищи! Эта весна особенная! — бросал Варгин призывно. — Последняя весна пятилетки. Хорошо поработав, мы ликвидируем все свои долги перед государством. Так вперед же, товарищи!»
Увидев Екатерину Алексеевну, Тихон Иванович и ее пригласил на трибуну. Долгачева за словом в карман не полезет: сказала хорошую, зажигательную речь.
Тихон Иванович, стоя рядом, от зависти покачивал головой, Екатерина Алексеевна говорить умела.
Сказала речь — и уехала.
Через полчаса Долгачева была уже у Юртайкиной.
В правлении не было ни души. «Спят, черти!» — подумала Екатерина Алексеевна. Ее шаги гулко отдавались в длинном коридоре двухэтажки, пахнущем известковой побелкой. Лишь в соседней с председательским
«Юртайкина, — добавил он, — четверть часа назад вернулась из третьей бригады. Сейчас Надежда Михайловна дома — заглянула к себе попить чаю и проводить девочку в школу. Она сказала, что, если приедет кто, чтобы позвали ее».
«Нет, нет! — растерянно проговорила Долгачева. — Если все нормально, не надо ее беспокоить».
Екатерина Алексеевна села в «газик» и поехала к себе. Думала всю дорогу: «Да! При хорошей организации дела ей и руководить нечем». И только потом, вечером, на радиоперекличке она узнала, что во многих совхозах было совсем по-иному: в восемь часов утра механизаторы только собрались на совхозный баз. А в поле выехали лишь в десять утра.
С той, первой, весны Долгачева и заприметила их — Варгина и Юртайкину. Следила за ними.
И насколько она сдружилась с Варгиным, настолько сложны были их отношения с Юртайкиной.
17
— На ферму! — Долгачева кивнула в сторону, где на отшибе от села, на лужайке, еще не успевшей почернеть от коровьих следов, весело светились окнами темно-коричневые корпуса комплекса. — Поглядим, что сделал Варгин за последнюю неделю.
Неделю назад Екатерина Алексеевна была тут, на комплексе, смотрела. Эти два коровника за околицей были надеждой Варгина. Старый коровник — ветхий, худой — был возле самого правления, посреди села. Стропила местами обрушились, крыша латана и перелатана. Черные листы шифера, как заплаты, виднелись из окна председательского кабинета, стоит только поднять голову.
Сегодня мало уже осталось в Загорье тех людей, которые помнят то время, когда строился этот коровник. Фамилии их высечены на мраморных плитах, что стоят в сквере, у правления. В живых-то и остался, может, какой десяток стариков и баб. Они-то помнят — должны помнить! — как строился коровник. Это была первая постройка после того, как мужики сошлись вместе. Миром они рубили ферму, крыли дранкой. С какой радостью заводили они в новый коровник коров, обитавших до этого в холодных ригах раскулаченных мужиков.
И вот некогда новый коровник устарел. Нижние венцы его сгнили, сруб осел, врос в землю. Разные председатели и в разное время чинили, латали его крышу. А он год от года становился все ниже и ниже.
Теперь уж никто не мог в нем признать красавца, в котором души не чаяли. Из-за кучи навоза, который скопился рядом, коровника совсем не видно стало. Только и виднелась широкая его крыша и подслеповатые оконца, забитые сторновкой в лютый мороз.
Варгин давно задумал перевести стадо: не ровен час крыша обвалится, придушит коров, и размахнулся на комплекс: два коровника, по четыре сотни голов в каждом, родильное отделение, телятник, кормоцех, склад для корнеплодов, силосные ямы… Чтоб не хуже, чем у других.