Грехи наши тяжкие
Шрифт:
26
Вернувшись из Новой Луги, Долгачева зашла к себе. Было еще не очень поздно. Однако по углам уже прятались тени; в кабинете было тихо.
Екатерина Алексеевна посидела, сумерничая.
Как она устала за день!
Казалось, убрано все — даже картошка. По утрам гулко в поле, прихваченном первым морозцем.
Самое подходящее время осуществить то, к чему Долгачева так давно готовилась: поговорить о планах развития хозяйств, наметить то, что надо сделать в первую очередь, чтобы в селах оставалась молодежь. Но с таким настроением, какое
«Главное, в обкоме меня не поддерживают, — думала Долгачева. — Степан Андреевич — еще так-сяк, но и он ко мне относится настороженно».
Даже при одном воспоминании об этом настроение становилось пакостным, подавленным.
Долгачева зажгла настольную лампу, осветившую ее лицо, и подняла телефонную трубку.
— Мам, это ты? — отозвалась Лена.
— Да, это я. Как ты провела день без меня, моя девочка?
— Хорошо, мам. Я сегодня «пятерку» получила по сочинению. Знаешь, мам, я все верно написала, лишь одну запятую не там поставила. Но Любовь Владимировна зачеркнула запятую и написала красным карандашом «пять».
— Молодчина, девочка!
— Ты когда придешь?
— Сейчас приду. А-а… — Екатерина Алексеевна не знала, как назвать Тубольцева: отцом или просто по имени и отчеству? Решила, что по имени-отчеству проще. — А Николай Васильевич дома?
— Нет. Никого нет. Я и тетю Машу отпустила. Ей слякотно идти в темноте.
— Умница! Я сейчас приду. Мы будем пить чай и делать уроки.
— Хорошо, мам. Приходи скорей! — кричала Лена.
Поговорив с дочерью, Долгачева посидела неподвижно минуту-другую. Подумала: это плохое настроение свалилось на нее не сразу — не от одного только разговора на совещании. Одна неудача накладывалась на другую, удручая ее. Сначала неважно вышло со статьей, потом дело Варгина и, наконец, этот разговор о картофеле, конфликт с Батей. «Но если даже я вынуждена буду уйти из секретарей, — рассуждала Екатерина Алексеевна, — то и тогда я не пропаду. Жила же я и раньше, до райкома? Беда в другом».
Долгачева до поры до времени никому об этом не говорила, даже от себя старалась скрывать. Но скрыть можно от посторонних людей. А от себя, сколько ни прячь, этого не скроешь.
Трещина у нее была в отношениях с Тобольцевым. И день ото дня она, эта трещина, все увеличивалась, ширилась. Поначалу Долгачева думала: поживем — увидим. Ведь оба они немолодые. У каждого из них уже сложился определенный уклад быта, свои привычки. Жить вместе значило быть готовым каждый день поступиться чем-нибудь. Долгачева была готова на все ради девочки, ее будущего — чтоб она росла как все дети — в семье.
Но то, что со временем обнаружилось, было самым страшным: он пил.
Думать, что Николай Васильевич алкоголик, — думать так Долгачева себе не позволяла. За этим стояло очень многое: необходимо было длительное лечение.
Наедине с собой Екатерина Алексеевна решила, что надо объясниться с Тобольцевым.
Надо же было случиться такому именно с ней. Не она ли, Долгачева, воспитывала партийный актив, чтобы запаха спиртного ни от кого не было. На пленумах или зайдет ли она в правление —
И вот пьяный человек не в зале, не в правлении колхоза, не какой-нибудь возчик на ферме, а дома, и не чужой, а родной для нее человек.
Екатерина Алексеевна приходит домой, и они сидят с дочерью, пьют чай, делают уроки. Девять часов вечера, Лену пора укладывать спать, а Тобольцева все нет. Наконец свет фар «газика» ударяет в окно, слепит. Долгачева уже знает, что это привезли Тобольцева.
Екатерина Алексеевна бежит навстречу мужу. Она говорит дочери: «Иди, Лена, укладывайся спать». А сама, набросив на плечи пальто, спешит на террасу.
Тобольцев входит, пошатываясь. На плаще и на шляпе грязь, видно, где-то упал.
«Катя! Такое дело: встретил сапера, — сочиняет он. — Оказался в соседнем районе, в военкомате. Ну, выпили за встречу».
То встретил сапера, то обмывали уход сослуживца в отпуск — у Тобольцева каждый день находится причина для выпивки. Иногда Николай Васильевич сидит на террасе и кряхтит — голова раскалывается. И кажется, что после этого он не будет брать в рот больше водку.
Но вот настает завтра, и Тобольцев снова пьян. Пьян до того, что не может расшнуровать ботинки. Тогда Долгачева, превозмогая отвращение, опускается перед ним на колени — расшнуровывает ему ботинки, снимает галстук и, как мать ребенка, с ласковыми причитаниями укладывает его на тахту.
«Надо поговорить с Подставкиным, — подумала Екатерина Алексеевна. — Поговорить начистоту. Ведь мы же старые друзья».
Подумала о Подставкине, и ей вспомнилось, как в Тимирязевке на комсомольском собрании выступал вихрастый паренек — Женька Подставкин, студент агрофака. Девчата над ним смеялись, называли его про себя Таквотом. Он ни одной речи не начинал по-иному, а только словами: «Так вот». Когда Долгачеву выбрали секретарем Туренинского райкома, она отыскала Подставкина где-то в захудалом совхозе и пригласила его к себе — заведовать сельхозуправлением. Он — с радостью. Еще бы: и оклад, и положение, и, главное, Туренино — это столица перед тем совхозом, где он был.
Несмотря на поздний час, Долгачева позвонила в управление сельского хозяйства.
Подставкин сам поднял трубку.
— Евгений Павлович?! — удивилась Долгачева. — Что так поздно сидите?
— Да дела все. Думаете, что только вы перерабатываете?
— Вот хорошо: на ловца и зверь бежит, — пошутила Екатерина Алексеевна.
Подставкин охотно поддержал шутку:
— Доле в том, какой зверь? А зверь-то — так себе.
— Брось прибедняться. Скажи лучше, сколько картофеля мы будем иметь от перепашки?
— Не много будем иметь. Тонн триста.
— Мало.
— Да… и то если постоит погодка.
— Сегодня была в обкоме. Настаивают вскрывать бурты.
— Поздновато.
— Где там Тобольцев? — неожиданно спросила Долгачева.
Подставкин замялся. Промолчал, сопя в трубку. Потом, видимо, подумал, что молчать нехорошо, отозвался с неохотой:
— А разве Николая Васильевича нет дома?
— Нет.
— Он поехал в Березовку. Там есть опасение за совку. Скоро должен вернуться. Тогда я его подожду.