Грехи отцов. Том 2

Ховач Сьюзан

В полдень полиция остановила все движение на Тайм-сквер и все, кто стоял на тротуарах, склонили головы, мы услышали звуки военного горна с вершины здания гостиницы «Астор».

Солнце сияло в безоблачном небе. Был прекрасный день. Я стоял на солнце, и мне хотелось верить, что смерть была просто паузой между этим миром и другим, в котором все будут молодыми и прекрасными, и всегда будет сиять солнце, но двадцатый век, должно быть, внес изменения в мою наследственность, потому что я не мог верить в жизнь после жизни. Я верил в этот другой мир, но я также верил, что он существует лишь внутри меня.

Я

вернулся домой и выпил целую упаковку кока-колы, заправляя каждую порцию по-разному и наливая их в разные стаканы. Телевизор продолжал что-то бубнить, но на этот раз я смог его выключить. Кеннеди был мертв. Освальд был мертв, даже Скотт был мертв, но я больше не находил в себе сил смотреть смерти в глаза. Смерть по-прежнему находилась здесь, глядя на меня из-за шахматной доски, но теперь я мог повернуться к ней спиной на некоторое время и подумать о жизни, потому что сегодня наступил день, когда Вики должна была вернуться с Карибского моря. Поглядев на часы, я открыл бутылку «Севен-ап» и набрал номер аэропорта, чтобы узнать, когда прилетают самолеты из Пуэрто-Рико.

— Пожалуйста, можно к миссис Фоксуорс? — сказал я швейцару.

Была половина восьмого в понедельник вечером, и я рассчитал, что Вики должна быть дома уже около трех часов, достаточно долго для того, чтобы пережить семейное сборище и уже начать мечтать о спокойном уединенном ужине. Я втайне надеялся, что она мне позвонит, но мне пришлось испытать разочарование. Телефон звонил всего лишь один раз: Корнелиус, зная, что я должен был вернуться из отпуска поздно в субботу вечером, позвонил рано утром в понедельник, чтобы поделиться впечатлениями от событий. По идее я должен был бы увидеться с ним в тот день в банке, но по случаю похорон Кеннеди был объявлен общенациональный день траура.

— Ваше имя, сэр? — сказал швейцар в вестибюле дома, в котором находились обе квартиры Вики.

— Салливен.

Швейцар повернулся к внутреннему телефону, но домоправительница из большой Викиной квартиры сказала, что миссис Фоксуорс только что ушла в свою маленькую квартиру на третьем этаже. Швейцар сделал вторую попытку, и на этот раз застал Вики, но, когда он назвал ей мое имя, она так резко прервала связь, что он в страхе отдернул трубку.

— Я полагаю, что миссис Фоксуорс сейчас никого не принимает, мистер Салливен...

Я всучил ему двадцать долларов за молчание и направился к лифту.

Я никогда не был в Викиной личной квартире, и насколько я знал, даже Корнелиус не переступал ее порога. Существовало мнение, что Вики не приглашает в свою квартиру никого, кроме любовников.

Я позвонил в дверь. Мне пришлось подождать несколько мгновений, но наконец раздался тихий скрежет, когда она опустила крышку глазка.

— Извини, — сказала она за дверью, — случайная половая связь сегодня невозможна, но здесь неподалеку живет шикарная проститутка по вызову в квартире 5-Джи. Почему бы тебе не проверить, вдруг она случайно освободилась?

— Меня не интересуют проститутки, — ответил я нейтральным голосом, избавив его от малейших следов обычного высокомерия. — Меня зовут Пьер Абеляр и я ищу Элоизу.

Поднимаясь

сюда на лифте, я проклинал себя за то, что был таким глупцом и вообразил, что буду встречен с распростертыми объятиями после того, как я сбежал от нее в Кюрасао. Затем я подождал целую минуту в коридоре третьего этажа, пока обдумывал, как лучше к ней подойти. Зная, что она давно вообразила, что интересуется философией, я подумал, что ссылка на Абеляра будет ей импонировать, но поскольку молчание за дверью затягивалось, я гадал с замирающим сердцем, не является ли предполагаемый интерес к философии всего лишь пустой позой.

— Вики, — начал я нерешительно, но она меня прервала.

— Да, — сказала она холодно. — Ладно, я прошу прощения, но случайный секс не возможен даже с вами, Пьер Абеляр, но если у вас есть что сказать по поводу спора между учениями Августина и Аристотеля, вы можете войти.

Дверь приоткрылась. Мы смотрели друг на друга. Боль во всем моем теле стада почти невыносимой.

— Спасибо, — сказал я, когда она открыла дверь шире. — Кажется, я страдаю от неудержимого желания продемонстрировать свои способности в диалектике.

Я переступил порог, и мы остались стоять друг напротив друга в коридоре. На ней был белый свитер, черная юбка и черные туфли на высоких каблуках. Ее волосы посветлели от Карибского солнца, а на носу под бледно-золотистым загаром проступили мелкие веснушки. На ее лице не было косметики.

— Что за ужасный день, — внезапно сказала она, как бы почувствовав, что слова могут ослабить напряжение. — Представь себе, солнце так сияет, Вашингтон выглядит так чудесно, и на фоне ослепительно белых, залитых солнцем зданий похоронная процессия казалась еще более мрачной. О, это было невыносимо, я не могла смотреть, как эта лошадь без седока бьет по земле копытом... Господи, что за кошмар! Как тут не напиться! Ты хочешь выпить?

Я хотел обнять ее, но понял, что она непрестанно говорит, чтобы держать меня на расстоянии, и прежде чем я смог открыть рот для ответа, она повернулась ко мне спиной.

— Лучше пройдем в гостиную, — сухо сказала она и вошла из прихожей в комнату.

Я прошел следом.

— Значит, ты была на похоронах? — сказал я, напрягая всю свою волю, чтобы поддержать этот разговор о событиях дня. — Должно быть, ты вернулась раньше, чем я предполагал.

— Я вылетела домой в субботу, как только пароход причалил в Сан-Хуане. Ты думаешь, что я смогла бы продолжать греться на солнышке, после того как стало известно, что произошло в Далласе?

— Я...

— О, давай больше не будем об этом говорить! Я больше не выношу разговоров о насилии и убийстве, я заболеваю от этого — у меня было такое странное чувство, когда я увидела Джекки с пятнами крови на ее костюме — мне казалось, что все это происходит со мной, а не с ней, и мне стало так страшно... Теперь я хочу обо всем том забыть. С меня достаточно этой ужасной действительности. Я хочу поговорить о чем-то очень далеком от всего этого, о чем-нибудь возвышенном, вроде средневековой философии, — и вот почему я предложила тебе зайти, так что, давай, Абеляр, разговаривай со мной.