Грешники
Шрифт:
– Простите, пожалуйста... минуточку... я не могу... какой-то бред... невыносимо...
– И он закрыл ставенку прямо перед ее красивым нарумяненным удивленным лицом.
Каноник надел шапочку, надвинул ее на глаза и тихо вышел из исповедальни. Заглянув за занавеску к леди Нолан-Уайт, сказал:
– Совершенно невыносимо... вам не понять. Спокойной ночи!
Каноник неслышно шел по слабо освещенному приделу и когда наткнулся в темном углу на
Он ринулся ко входу в исповедальню и раздернул занавески. Из сумрака на него глянуло ангельски кроткое лицо молодого викария - прямо розовый святой с картины итальянского мастера. Настойчивый, въедливый шепот каноника гасил возвышенную просветленность на лице молодого священника.
– Так не годится, отец Дили, - говорил он, - никуда не годится, уверяю вас. Уже половина девятого, а у вас еще двадцать шесть человек. Прихожане вас обманывают. Им просто охота поболтать. Я старый человек и вижу их насквозь. Вы задерживаете ризничего. Жжете свет. Отопление не выключаем до полуночи. Церковный Совет...
Он говорил и говорил... Тон был самый вежливый, губы растягивались в сладкой улыбке и снова поджимались. Но на лице Дили явственно проступали тревога и боль, а сам каноник внутренне корчился. Когда-то тут был викарий, он ежедневно часами играл на органе, даже прихожане жаловались - невозможно молиться; и каноник вспомнил, как он однажды поднялся на хоры - попросить викария прекратить игру, и тот повернул к нему свое ангельское лицо, но уже через минуту оно стало злым, резким и старым.
– Ну хорошо, отец Дили, - поспешно сказал каноник, предвидя возражения.
– Вы молоды. Я понимаю. Конечно, ведь вы еще молоды...
– Дело вовсе не в молодости, - бешено зашипел отец Дили.
– Я выполняю свои обязанности. Это вопрос совести. Я могу сидеть в темноте, если вам жалко...
– Хорошо, хорошо, - отмахнулся каноник, злобно улыбаясь.
– Мы уже устарели. Опыт теперь никому не нужен...
– Каноник, - Дили говорил с усилием, прижав руки к груди, - когда я учился в семинарии, я говорил себе: "Дили, -
– Не надо, - взмолился каноник, и лицо его исказила улыбка, - умоляю, избавьте меня от ваших воспоминаний!
Он резко повернулся и пошел, задрав подбородок, включая и выключая улыбку как электрическую лампочку для прихожан, которых он не знал и никогда раньше не видел. Он остановился у главного престола. Там на стремянке стоял ризничий и украшал алтарь цветами для утренней мессы, и каноник подумал, что не мешало бы извиниться за Дили. Но ризничий так долго поворачивал вазу то тем, то этим боком, что он понял - этот коротышка уже зол на него и нарочно возится наверху и не слезет, пока каноник не уйдет.
Вздохнув, он ушел, написал дома несколько писем и почувствовал, что его желудок взбунтовался и будет теперь до утра беситься на свободе, как гончая, сбежавшая из псарни. Тогда он устало поднялся, взял шляпу, трость и решил побродить подольше, чтобы успокоить нервы.
Нежная ночь окутала округу лунным светом и уютной сыростью, и, глядя на город, на белые, словно покрытые инеем, крыши домов, каноник смягчился. На обратном пути он был почти спокоен. Река белела в тумане как парное молоко. Улицы спали. И, чувствуя расположение ко всему роду человеческому, он что-то тихо гудел себе под нос. Городские часы добродушно перекликались медленными серебряными певучими звонами. И тут из высокого окна оштукатуренного дома он услышал громкий женский голос, принадлежащий, как он понял, миссис Хиггинс. Она стояла в белой ночной рубашке.
– Рассказывай сказки!
– кричала она на всю улицу.
– Ха! Выдумает тоже! Подожди, я узнаю у каноника. На исповеди, как же! Я еще и в монастырь зайду! Ах ты дрянь! Грешница несчастная!
Он увидел на крыльце дрожащую детскую фигурку.
– Миссис Хиггинс, - причитала девушка, - истинная правда. Каноник опять меня прогнал. Я ему врала. Надо было пойти к отцу Дили. Продержал меня целых полчаса. Господи, миссис Хиггинс, - молил детский голосок, - это истинная правда.
– Подумать только!
– вопила ночная рубашка.
– Вот ты какая! Погоди, я расскажу...
Каноник почувствовал, как гончая внутри него рвется на свободу. Желудок подступал к горлу. Пыхтя и сопя, каноник пошел дальше.
– Боже мой!
– взмолился он.
– Яви свою милость. Пожалей меня, о Господи!
И он свернул к своему темному дому в одном из самых темных переулков города.