Грибоедов

Цимбаева Екатерина Николаевна

Время титанов не миновало без следа, не только у древних авторов можно было найти образцы для подражания. И тот, кто не желал и слышать об античных кумирах, все же видел перед глазами своего современника, добившегося всего и вставшего вровень с Цезарем или Помпеем. До каких потаенных уголков России, до какого ленивого невежды не дошло имя генерала Бонапарта, происхождения самого темного, национальности самой непонятной, а ставшего пожизненным консулом — почти королем — Франции, вознесшегося не прихотью случая, не волей рока, но собственными усилиями на волне революционных перемен? Не трон, не корона, завоеванные Бонапартом, казались завидными, но возможность определять судьбы стран и народов, ища не раболепного преклонения толпы, но бессмертия в веках и потомках. Бессмертие можно было добыть властью оружия или властью слова, показав чудеса доблести или сотворив чудеса искусства — все было возможно, чтобы остаться жить, торжествуя над забвением и смертью, бросив свое имя новым поколениям,

но не гнусное имя Герострата или временщика, а гордое имя Героя или Поэта.

Любовь к славе прививается легко. Рыцарскому служению Даме научить труднее. Но и об этом заботились. Светский человек, и даже сам император, обязан был быть безупречно вежливым к женщине, внимательным и почтительным; рукоприкладство в семье, столь нередкое в прошлом веке, совершенно не допускалось — даже и представить себе его стало невозможно! Дамы царили в обществе. А бесчисленные дуэли успешно заменяли собой турнирные бои. Россия прежде не знала рыцарства и культа Дамы — и тем охотнее включилась в эту милую игру, что и внешне, по положению сословий относительно друг друга и женщин относительно мужчин, весьма напоминала Европу эпохи Крестовых походов. И много лет спустя княгиня Тугоуховская одним из важнейших следствий неправильного, на ее взгляд, воспитания молодого родственника назовет:

От женщин бегает и даже от меня!

Вот почему щедро раздавал награды Благородный пансион, вот почему съезжалась сюда вся Москва, и столичное начальство делало комплименты Антонскому, а он передавал их учителям и некоторым воспитанникам, и один из старших питомцев читал хвалебные стихи наставникам. Все были довольны, и пансион пользовался совершенной благосклонностью государя. Он делал важное дело, и делал его хорошо.

Пансионский акт закончился на высокой ноте. На следующий день все отдыхали, старались выспаться хорошенько, чтобы как можно бодрее встретить рождественский вечер. В новом, 1804 году до пансиона докатились преобразования, начатые еще год назад попечителем Московского учебного округа Михаилом Никитичем Муравьевым. Сам историк, великолепный знаток Античности и русской словесности, учитель императора Александра и его брата Константина, Муравьев, однако, был не вполне доволен чрезмерным вниманием Антонского к литературе, в ущерб всем другим наукам. Инспектор пансиона, даром что ученый-естествен-ник, почитал поэзию основой всякого воспитания и выпускал юношей, часто совершенно незнакомых с математикой и физикой, зато сочинявших стихи, притом обычно бездарные. Муравьев же полагал, что пансион способен на большее и должен не просто воспитывать детей, учить их и прививать им склонность к рассуждению, но готовить молодых людей, с первых дней пригодных к службе. Он ввел в программу такие совсем особенные предметы, как артиллерия и фортификация, гражданская архитектура и государственное хозяйство, а требования к знаниям по другим предметам повысил, добавив ко всему еще изучение священной истории, бывшей, как и вообще религия, в некотором пренебрежении у просветителей. Впрочем, реформы Муравьева в пансионе шли не совсем успешно, почти его не изменили и в прежнем своем виде он существовал до самого 1818 года.

Но Александр Грибоедов в нем больше не учился. Настасья Федоровна нашла, что сыну вредно пребывание в переполненном детьми тесном помещении. Он начал слишком часто и тяжело болеть, и весь следующий год прошел для него почти впустую, не принеся ничего интереснее уроков Петрозилиуса и старательного подражания музыкальным успехам Марии. В мае семья отправилась в Хмелиты, где дети поздоровели. В сентябре, на сей раз не спеша, вернулись в Москву. Сестры с детьми ехали налегке, без обоза — только линейка, две кареты, коляска и две кибитки. Обоз отправлялся уже по первому пути, вместе с Алексеем Федоровичем. Так было удобнее — по холоду лучше везти мороженую дичь и птицу, да и урожай уже собран и ничего досылать не придется. С осени Настасья Федоровна решила приглашать университетских преподавателей домой, вместо того чтобы отсылать сына в пансион. Это, конечно, было намного дороже, но и действеннее. У нее самой средств было мало, но брат ее, не имея пока дочерей-невест, ввергавших в большие расходы, не имея и собственных сыновей, охотно взял на себя часть забот о воспитании племянника. Денег не жалели, но тратили их с умом — и Александр в самом деле получал отличное образование.

Зима тянулась медленно. Всякое утро дети занимались науками и музыкой. Днем Александр ездил в Колымажный манеж, содержавшийся старым немцем Кином при покровительстве графа Орлова-Чесменского. Кин был мастером своего дела, требовательным и беспристрастным: угодно учиться — милости просим, а гонять лошадей без цели не позволял. Сперва не давал даже стремян, пока их не заслужишь; заслужив стремена — учились ради шпор. Некоторые молодые люди роптали, но со временем все были ему благодарны за отличную кавалерийскую выучку. С детьми Кин обычно не работал, но Саша в манеже своего дяди в Хмелитах очень неплохо овладел верховой ездой и в Москве упражнялся только для поддержания навыка.

Вечера приносили единственное развлечение московских

детей — Грибоедовы отправлялись в театр, где на весь сезон абонировали ложу. Прошедшим летом Александр всерьез заболел театром. В Хмелитах он меньше гулял, чем сидел в дядином театре на всех репетициях и спектаклях. Он даже стал проситься поиграть на сцене и с той поры получал роли по своему выбору. Он никогда не стремился изображать героев и волшебных принцев, а предпочитал характерные роли старух, монахов или шутов. Получалось у него замечательно весело. При чтении же пьес он мог голосом и выражением оттенить и более сложные образы и вскоре сделался прекрасным чтецом. Возвратившись в Москву, он начал упрашивать дядюшку или мать брать его на все представления, куда они отправлялись. Алексей Федорович радовался интересу племянника. То был первый год, когда русская труппа в Москве осталась без своего бессменного за двадцать пять лет директора Медокса, отставленного от всех театральных дел за чудовищные долги, но получившего от вдовствующей императрицы пенсию за заслуги перед театром. Петровский театр вернулся под опеку Воспитательного дома, сохранив всех своих превосходных актеров, с Петром Алексеевичем Плавильщиковым на первых ролях в трагедиях и драмах, Василием Петровичем Померанцевым на роли благородных отцов, комиком Силой Николаевичем Сандуновым, мужем великой Елизаветы Сандуновой. Всего в театре служило двадцать шесть «сюжетов», как их тогда называли, и только четверо из них были крепостными.

Актеры были хорошие — или почитавшиеся таковыми. А вот пьес, достойных их дарований, на русской сцене недоставало. Даже и переводы были едва приемлемыми. Старший брат Сандунова, Николай Николаевич, обер-секретарь Московского сената, перевел «Разбойников» Шиллера и поставил их в начале сезона на пансионском театре. Роль Франца Моора, к полному неудовольствию переводчика, представлял старший воспитанник, заядлый театрал Степан Жихарев. А в январе сам Жихарев перевел комическую оперу Дуни «Любовные шутки», которую давали в бенефис семейства Соломони: младшая Соломони пела, старшая играла концерт на скрипке с оркестром, а их отец ставил балет «Мщение за смерть Агамемнона». Такой-то вздор, к тому же холодный, вялый и скучный (по признанию самого переводчика), смотрела тогда публика.

Зато через два дня немецкая труппа поставила на маленькой сцене демидовского театра оперу «Русалка» (точнее — «Фея Дуная» венского композитора Ф. Крауера). Театр ломился от зрителей, хотя цены подняли донельзя: за ложу брали 12 рублей, а за галерею — рубль. Грибоедовы сидели в ложе — дети в партер или кресла не допускались. Ложи тогда были закрытыми, как комнатка, поэтому, чтобы поприветствовать знакомых (а как без этого? неприлично не замечать друг друга), приходилось выходить и бродить по театру. Хождения туда-сюда и разговоры совершенно заглушали голоса актеров и музыку. Но это никого не смущало: слова и ноты не часто заслуживали внимания. Когда же исполнялось что-нибудь знаменитое, публика дружно смолкала, поворачивалась к сцене, аплодировала — и снова возвращалась к своим делам. Зачем тогда вообще ходили в театр? А что еще было делать? Не сидеть же дома за книгой. Званые вечера устраивались не каждый день, и порой кроме театра идти было некуда.

Немецкие актеры пользовались успехом, хотя под руководством директора и лучшего актера барона Штейнсберга собрались большей частью петербургские мастеровые. Даровитая мамзель Штейн была прежде булочницей, ее брат — переплетчиком, первый герой Литхенс — обойщиком, любовник и злодей Кистер — золотых дел подмастерьем (в будущем он из актера стал бароном, миллионером и камергером одного мелкого немецкого двора), прочие сюжеты набирались из столяров, портных, переписчиков, музыкантов. Зато Штейнсберг не входил в дополнительные расходы: его артисты были сами себе декораторами, костюмерами, машинистами и копиистами. Очень удобно. А с тем вместе играли весело, слаженно и по московским понятиям очень недурно.

25 января Петровский театр в пику немцам поставил в бенефис Сандуновой первую часть «Русалки», переделанную Н. С. Краснопольским и С. И. Давыдовым. В Петербурге два года назад эта переделка имела такой успех, что последовали продолжения: «Днепровская русалка», «Леста, днепровская русалка», потом просто «Русалка, комическая опера». Все эти «Русалки» славились не сюжетом, вполне нелепым, а беспрестанной сменой декораций, мелодиями вальсов, с той поры вошедшими в моду на сцене, а несколько лет спустя — и в бальных залах, и, главное, прелестными ариями. Музыка немецких композиторов разбавлялась русскими вставными номерами — они-то и определяли славу опер. Каждая барышня знала наизусть и умела исполнить арии из первой части: «Приди в чертог ко мне златой!», «Мужчины на свете, как мухи, к нам льнут» и прочее. В Петербурге в течение года «Русалку» повторяли через день, и театр всегда был полон. В Москве же маленькая, полная, жеманная Сандунова, одетая полунагой нимфой, нисколько не выигрывала в этой роли, несмотря на прекрасное пение. Настасья Федоровна попробовала было заставить Машу разучить модные арии, но девочка с негодованием отказалась, пренебрежительно отозвавшись о простеньких мотивах. Саше, напротив, мелодии вальсов понравились. Не имея нот, он придумывал их сам и наигрывал, когда не опасался, что сестра может его услышать.