Грифон

Конде Альфредо

– Сколько любви видела эта река! – вздохнула она.

Берег действительно был прекрасен, и, без всякого сомнения, по нему прошло множество счастливых влюбленных; хорошо сознавая, что ему сейчас подобает сделать, он прижал ее к себе и замедлил шаг.

– За сколько же сонетов должна благодарить Лаура эти быстрые воды! – настаивала девушка.

– Конечно! Петрарка, черт возьми!

До этой минуты он как-то не осознавал, что находится в Фонтэн-де-Воклюз. Почти что священное, религиозное чувство переполнило его душу; притяжение, влекущее его тело к девушке, несколько ослабело, и он стал более внимателен к движению воды, оттенкам света в ольховых зарослях, тишине, которая их окружала. Он пристально вглядывался во все вокруг, замечая форель, влекомую потоком, ветер, замерший в ветвях, застывший воздух, цвет земли; он высвободился из объятий, и они продолжали идти, взявшись за руки, пока не достигли пещеры, откуда брала свое начало река.

– Кажется, будто здесь – центр мироздания, пуп Земли.

Его взору предстала пещера гигантских, поистине соборных размеров, расположенная огромным амфитеатром; на дне ее находилось озеро, первозданный провал, существовавший здесь, по-видимому, со времен сотворения мира; это зрелище ошеломило его, вселив в него священный ужас. Он ощущал себя живым, но не мог разобраться в многообразии взволновавших его ощущений и чувств; он был потрясен, голова

у него кружилась. Это было как в детстве, когда учитель вызывал его отвечать урок, и он чувствовал себя неуверенно, хоть и прочно стоял на двух ногах, и все приобретало какую-то новую перспективу, которая исчезала, стоило ему только вернуться за парту; но в критический момент учитель увеличивался в размерах, он же, ученик, становился совсем маленьким, а его товарищи вообще переставали существовать; нечто подобное испытывал теперь писатель перед громадой пещеры, которая влекла его к себе, словно затягивая и поглощая. Готовый зарыдать, он вновь привлек девушку к себе. Он долго стоял так, застыв в молчании, и, только когда тишину нарушила какая-то семья туристов, он отошел и сел на скалу, чтобы ему не мешали лицезреть это чудо.

Да, здесь мог бы, должен был родиться Грифон, согласился с Мирей писатель; в глубине пещеры он будет хранить свои ласты для подводного лова, а когда он обезумеет от любви – ведь это непременно будет влюбленный Грифон, – он наденет их и погрузится в пучину вод, которую никому еще не удалось измерить, поскольку на глубине двухсот метров всех охватывает непреодолимый страх, ибо эта пучина бездонна и ведет в никуда. Когда в грот бросали красящие вещества, то нигде не появлялось окрашенной воды, следовательно, этот водный путь никуда не вел. Писатель вновь ощутил прилив трогательной нежности: да, Грифон будет любить и, страдая от неразделенной любви, погрузится в бездонные глубины, которые ведут в никуда. Он поцеловал Мирей и снова предался своим фантазиям: Грифону будет известно, в каком году он должен уйти в воду, и он пустится в плавание по подземным потокам, пока не отыщет выхода, и это непременно окажется в одном из семи пупов Земли – он вдруг вспомнил, что у Земли должно быть семь пупов. Первый из них – здесь, в этом месте, которое любил Петрарка. Как он сразу об этом не догадался! И вот неведомый доселе мир, который гнездился где-то в глубине его сознания, неожиданно вырвался на свободу благодаря Фонтэну и стал принимать реальные очертания: Салон-де-Прованс напомнил ему о Нострадамусе, об алхимиках, а Отель-де-Пари находился, оказывается, совсем рядом с Сейон-сюр-Сус-д'Аржан. И все они славились своими водами! Определенно, один из пупов Земли находится в Эксе, другой – в Аахене, городах, в которых бьют горячие минеральные источники, и еще один – в Компостеле, а еще – в Альярисе [64] , и Грифон вдруг будет появляться в них; пройдя сквозь время, он возникнет из четырехструнного фонтана и сначала не будет знать, в какую эпоху попал: то ли он все еще в той, когда начинал свои странствия, то ли в какой-то совсем другой, из тех, что были ему указаны. Мирей вдруг перебила его:

64

Альярис – городок в провинции Оуренсе, где родился автор романа «Грифон».

– Но ведь четырехструйный фонтан – это, по-моему, барокко.

Вот его и поставили на место; но ведь он собирается писать роман, а не исторический трактат, тем более не исследование по фонтановедению; и, даже если такой тип фонтанов характерен для семнадцатого века, ему на это плевать: Грифон выйдет из четырехструнного фонтана, и все тут. Девушку восхитила решимость писателя, она сочла ее вполне естественной, но рискнула внести в творческий процесс и свою лепту:

– Это может быть очень даже мило: он уходит туда в семнадцатом веке, а выходит в двадцатом, и получается поворот сюжета, о котором ты даже и не подозреваешь.

Писатель почувствовал, что теряет надежду; обычно он не очень-то верил в романы, сюжет которых возникает таким странным образом, да еще обсуждается каждый вечер, начиная с памятного ужина в Отель-де-Пари возле Сейон-сюр-Сус-д'Аржан.

– Да, а чтобы двинуться еще дальше, он наденет ласты.

Мирей не поняла иронии, и он воспользовался этим, чтобы прижать ее покрепче к груди. Впрочем, идея была совсем неплоха, и оставалось только придать ей некую форму. Грифон мог бы таким образом общаться как с аббатом Фариа из «Графа Монте-Кристо», так и с аббатом Готтфридом, тем самым, от которого понесли все монахини двадцати монастырей в Эксе и который потом был сожжен на костре, отчего ему, по-видимому, не очень-то пришлось страдать – ведь он был так горяч!

Они возвращались тем же путем, и на маленькой мельнице, расположенной в начале дороги, он купил роскошную, ручной работы, бумагу местного производства, решив написать стихи, посвященные Мирей, и запечатлеть их на этой бумаге, изготовленной с помощью воды, текущей из Фонтэн-де-Воклюз, которую любил Петрарка.

День удался на славу, и этим он был обязан Мирей, ее юному телу, ее интуиции, и он хотел отблагодарить ее. Он испытывал настоятельную необходимость дать ей понять, какие чувства он пережил, находясь рядом с нею, как восхитительно счастлив он был, и все это он мог выразить лишь с помощью стихов, которые обязательно должны родиться у него в один прекрасный день. Он ничего не сказал ей, но в глубине души знал, что так оно и будет.

Уже в машине она заметила, что предпочла бы не вести ее, а покурить немного травки, на что он сказал: «Не надо портить вечер…»; его тон, очевидно, произвел на нее впечатление и во всяком случае помешал ей закурить сигаретку, которую она уже скрутила явно привычным, ловким движением; весь обратный путь она просидела, тесно прижавшись к нему и время от времени поглаживая его по затылку.

По дороге они стали изобретать дальше историю Грифона. Он мог бы быть моряком, будущим графом Монте-Кристо, которому аббат Фариа поведал далеко не всю правду о кладе тамплиеров [65] ; ведь то, что нашел Монте-Кристо, было, вне всякого сомнения, лишь малой частью несметных сокровищ, а большая часть, представь себе, находилась в Понферраде [66] ; но не в замке Темпль, а как раз под женской уборной в Приюте Темпль, расположенном справа на выезде из Понферрады, на территории, когда-то отделившейся от Галисии; «ее обязательно надо воссоединить с Галисией», – сказал он, продолжая тему вчерашних рассуждений.

65

Тамплиеры – члены духовно-рыцарского ордена, существовавшего в Западной Европе (преимущественно во Франции) в XII – XIV веках.

66

Понферрада – старинный город на северо-западе Испании, в провинции Леон.

Они приехали

в Экс, договорившись совершить вместе поездку в замок Иф, задаваясь вопросом, есть ли какой-нибудь смысл в странном союзе, который они создали, выбрав друг друга из полудюжины людей, ищущих, чем бы себя занять: испанофилка, переживавшая лучшую пору своей жизни, три ученицы испанофилки, благодаря которым некто пятый, несколько диссонирующий с остальными, мог бы также пережить лучшую пору своей жизни, и, наконец, сам диссонирующий пятый: писатель, почти совсем утративший творческий дар. Не хватало шестого, но шестого не хватает всегда, поэтому они положились на удачу и не искали того, кто мог бы дополнить секстет, но и не отказывались окончательно от поисков. Летнее время располагает к фантазиям, и шестым в их сообществе мог бы стать, как им казалось, Грифон – они создали его в своем воображении и столько говорили о нем – почему бы ему не материализоваться? А если не сам Грифон, то, по крайней мере, могло бы материализоваться одно из предположений, которые группка дилетантов представила на высочайшее рассмотрение испанистке по имени Люсиль. Ведь, по ее словам, ей отнюдь не были чужды сочинения, в которых действовали обитатели других миров, других пространств и времен; и если в данный момент они еще не заслуживают того, чтобы существовать в нашем мире, то, возможно, в следующий они уже воплотятся в нем, потому что Люсиль тайно и очень осторожно занималась спиритизмом, общаясь с говорящим столом и прочими магическими предметами. Такая практика помогает убежать от тоски, подобно молитвенному блаженству, которое проповедовал в далекие времена детства нашей доброй ученой дамы весьма искушенный увещеватель отец Пейтон, бывший, вне всякого сомнения, святым; эффект был тот же, что и от игры в теннис или в футбол или от сеанса биомузыки; своеобразная анестезия, способ ухода от действительности, и, как и все остальные способы, он имел право на существование.

Наш Профессор узнал о безумных сеансах ученой дамы от Мирей, которая рассказывала об этом, занимаясь тем, что вырывала ноготками немногочисленные седые волоски у него на груди. Она смеялась, он тоже делал вид, что ему приятно, а про себя думал, не испытывая, разумеется, особого удовольствия от подобных мыслей – вот это, наверное, и называется «тряхнуть стариной» – и все же радуясь: оказывается, тряхнуть ею можно и в таком уютном лежачем положении, и в столь милом обществе.

Наступила одна из тех пауз, которыми отмечен длинный путь ночи вдвоем; они дают возможность перевести дыхание, набраться сил и возблагодарить за свершившееся, не ощущая никакой тоски по нему, поскольку впереди еще ждет повторение, а рядом – подруга и сообщница, и она не только не спит, но еще и слушает, и ласкает, и говорит; эти минуты, словно прелюдия, делают более прекрасным то, что должно за ними последовать; но они прекрасны и сами по себе, ибо они позволяют двум человеческим существам разговаривать безо всякого стеснения – ведь они уже познали друг друга во всей наготе и ничтожности, ощутили бренность плоти и эфемерность существования; и именно в одну из таких пауз Мирей, как уже было сказано, поведала возлюбленному писателю о странном увлечении своей уважаемой и обожаемой наставницы. Он же поделился с ней сомнениями по поводу целесообразности создания литературных произведений вот так, наобум, столь невообразимым, чтобы не сказать фантастическим, образом, позволяя разыгравшемуся воображению ломать временные рамки, допуская, чтобы Грифон проник в фонтан, окунувшись в струю, обращенную на север, в шестнадцатом веке, а вышел наружу через совсем другую, бьющую в сторону юга, расположенную в тысяче лиг от первой, да еще и три века спустя или двумя веками раньше, что не имеет никакого значения. На первый взгляд – удачный прием, но что дальше? «Что же, весь сюжет исчерпает себя уже в первой главе?» – спрашивал писатель у студентки, небрежно, но вполне осознанно скользя пальцами по ее бедрам, слегка щекоча их. «Ничего подобного! Он окунется в фонтан, и начнется новая глава, в новом месте». Она смотрела на него как зачарованная, ход с фонтаном казался ей очень забавным. «Ну подумай, какие возможности открываются перед тобой!» – «Ты права, передо мной все возможности». Теперь оставалось лишь придумать интригу, объединяющую все это, скрепы, делающие возможными сюжетные повороты и переходы, карту, которая, если сложить ее определенным образом, позволила бы викингам оказаться в Компостеле; а еще нужно зеркало – посмотришь в него и унесешься далеко-далеко, так далеко, как ты этого захочешь; и огонь – пусть он покажет тебе самые сокровенные тайны; или мелодия гайты [67] – серебряная нить, рассекающая воздух и разделяющая время на до и после этой мелодии; и конь из клубов дыма – ты поскачешь на нем, чтобы растаять в пространстве. Существует тысяча приемов, здесь упомянуты лишь некоторые из них, но можно было бы привести и другие: жестяной барабан, простодушная мечта о говорящей камбале; есть тысяча способов, но ни один так не подходит ревматикам, как тот, что изобрели в Эксе, на термальных источниках Сейон-сюр-Сус-д'Аржан, – в нем сочетание стихии говорящей камбалы, воды с серебряной нитью мелодии гайты и теми приемами, что изложены выше, позволяет скрыть механизм построения их сложного, нерасторжимого, не всегда дозволенного единства.

67

Гайта – галисийская волынка.

Любое средство хорошо, если оно позволяет пуститься в приключения, лишь бы это было увлекательно, лишь бы захотелось погрузиться в себя, туда, где сможет материализоваться твоя же собственная, тобою угаданная мечта. Иногда это происходит и вне нас самих, что лишь подтверждает сказанное: французский испанист, приятель Люсиль, одного с ней поля ягода, хоть и вегетарианец, как-то провел три дня в вековой тьме пещеры Монтесинос [68] , «совсем как Дон Кихот». «Ты только подумай, Мирей: совсем как Дон Кихот». Это – истинная история, а литература лишь чуть больше, чем история. У арки Монклоа [69] один галисиец, республиканец тридцать четвертого года, рассказывает своим детям о сражении, разыгравшемся здесь более тридцати лет назад, в котором он принимал участие; с тех пор каждый год он вспоминает об этом сражении тридцатью тридцать раз. Девятьсот сражений – это не шутка, галисиец безумно устал, вспотел, у него даже трясутся руки. Он изнемогает под тяжестью девятисот сражений, в которых бились те девятьсот человек, коими он в них был. Теперь, перед своими детьми, он снова переживает, снова вспоминает все это, он выкрикивает «тра-та-та-та-тах, тра-та-тах», показывал, как была взята эта высотка; она тут неспроста, и он все лезет и лезет на нее из последних сил.

68

Монтесинос – пещера на юго-востоке Ла-Манчи. Описана в XX и XXI главах второй части «Дон Кихота».

69

Монклоа – холм в предместье Мадрида, где во время Гражданской войны 1936 – 1939 годов шли ожесточенные бои.