Грифоны охраняют лиру
Шрифт:
Приблизившись, впрочем, он обнаружил, что кое-какие признаки запустения все-таки есть: во-первых (на это он обратил внимание сразу), рельсы были ржавые, то есть движение по этой линии действительно было прекращено. Кроме того, на станции отсутствовала вывеска с названием: с обеих сторон платформа была увенчана двумя проржавленными шестами, на которых, очевидно, прежде крепилась табличка, — и обе они были обломаны. Произошло это благодаря наивному деревенскому вандализму (который, между прочим, отступил перед весьма хлипко выглядящей — и при этом нетронутой — будочкой-укрытием) или, напротив, табличка была снята железнодорожным начальством при последнем рейсе, как полковое знамя, опускаемое в знак капитуляции, — было непонятно. Да, в общем, и не так важно было название: гораздо существеннее казалось понять, в какой стороне оставался Себеж.
Переходя через рельсы, чтобы выйти на вторую платформу, Никодим отметил, что с той стороны к станции вела проселочная, заросшая, но при этом некогда несомненно проезжая дорога. Он вяло подумал, что неплохо было бы пройти по ней: скорее всего, она привела бы если и не к людям (новых встреч с аборигенами ему не слишком хотелось), то, может быть, к заброшенной какой-нибудь деревне, где нашелся бы и колодец: ему не столько хотелось пить, сколько умыться — еще со вчерашнего дня его угнетало чувство какой-то телесной липкости,
Проблема была только в направлении. Еще со скаутских времен в его голове теснился набор навигационных премудростей: помнилось, например, что нужно было смотреть, с какой стороны на крупных деревьях рос мох, и делать из этого какие-то выводы; затем, как будто сплетенное с этим воспоминанием, из глубины выплывало другое, про древних мореходов, умевших определять направление по звездам; из этого же прохудившегося мешка пролезло так веселившее гимназистов слово «секстант» и за ним отчего-то «астролябия»: в общем, по всему выходило, что поворачивать надо было направо, но тень сомнения оставалась. Никодим решил на всякий случай подойти к укрытию в надежде, что, ликвидируя станцию, железнодорожники отчего-то забыли убрать расписание: тогда можно было надеяться на подсказку в форме указывающих направление стрелок. Поднявшись на бетонную поверхность, он увидел, что внешняя стойкость сооружения, замеченная им еще из леса, была, в общем-то, мнимой: платформа вся пошла трещинами, заполненными бурно разрастающейся травой. Стараясь не наступать на них, Никодим медленно двинулся к навесу.
Удивительным образом он не только выглядел более новым, чем сама платформа, но как будто даже еще и пах свежей краской, словно его возвели специально к Никодимову приходу. Дополнительно удивлял его размер: хотя он и должен был служить одновременно для пассажиров обоих направлений (на противоположной платформе никаких строений не было), но, глядя на безмолвие окрестностей, трудно было предположить, что здесь способны в ожидании поезда собраться одновременно несколько десятков человек. Может быть, конечно, раньше тут были какие-нибудь лесопильни с торфоразработками и строилось все с расчетом на тамошних работников, но в любом случае эта внезапная гигантомания казалась труднообъяснимой. Внутри павильон оказался густо завешан наивной агитацией и наглядными материалами, тоже, между прочим, выглядевшими весьма свежо: с мягким уколом узнавания Никодим отметил закольцованный диалог Прыткого и Опасливого, уже встречавшихся ему на себежском вокзале, но ими дело не исчерпывалось. Вечный российский железнодорожный философ вновь был здесь со своим сакраментальным «Что вам дороже — жизнь или сэкономленные секунды?». По плакатным рельсам двигались рубленые, суицидально настроенные силуэты, над которыми нависал отвлеченный паровоз, символизирующий судьбу. Висели здесь и выписанные почему-то древнерусской вязью правила поведения на железной дороге. Присмотревшись, Никодим увидел, что неведомый затейник-стилизатор не ограничился шрифтом, а искусно перекатал их все на язык «Повести временных лет»: «Егда же потребутъ кондукторъ билетъ вашъ…» Нашлось здесь, конечно, и расписание, причем устроено оно было необыкновенно сложно: в нем значилось чуть не два десятка поездов, но большая их часть останавливалась на несчастной платформе лишь при редком, почти астрологической сложности, сопряжении нескольких обстоятельств — например, в каждый второй нечетный мартовский вторник. Единственной корневой общей чертой было лишь время стоянки: все поезда, за исключением одного, стояли здесь ровно одну минуту — и только единственный лентяй, воплощающийся, правда, исключительно редко, намеревался пробыть две. Увлекшись изучением этого сложносочиненного шедевра, Никодим упустил из вида нараставший тонкий гул, как будто жужжание овода или слепня. «Оводам вроде еще рановато», — проскрипела на заднем плане одна из множественных личностей, сухарь, доглядающий за календарем, но писк уже сменился гулом, вдруг затихшим; хлопнула дверца, и Никодим понял, что замеченная им дорога вновь сделалась проезжей.
Сквозь щель в павильоне он осторожно выглянул наружу: у самой платформы стоял военный «Аксай» защитного цвета и около него, баюкая в ладонях невидимый отсюда огонь, прикуривал папиросу низкорослый толстячок в хаки. Павильон закрывал Никодима от его взора (который, оторвавшись от кончика папиросы, обязан был оказаться орлиным), но деваться ему было некуда: при любой попытке выбраться оттуда он обязательно был бы замечен. Оставалось надеяться на то, что машина приехала сюда по каким-то своим таинственным военно-полевым делам и спустя некоторое время двинется прочь. Впрочем, надежда эта растаяла, не успев окрепнуть: оставляя за собой клубы сизого дыма, как канонерка на рейде, водитель зашагал в сторону платформы. Никодим мог попробовать спрятаться от него, забившись в дальний угол павильона, но тогда он оказался бы в заведомо неловком положении, если бы все-таки был найден: поэтому он счел за благо, простояв в тени еще несколько секунд и убедившись, что тот продолжает целенаправленно шагать, выйти навстречу с самым независимым видом. Военный, заметив его, приветливо помахал папиросой, как будто не просто не возражал встретить здесь пассажира, безнадежно ожидающего отмененный поезд, а специально ради этого и прибыл. «Утро доброе», — протянул он, перекладывая папиросу в левую руку и протягивая правую, неожиданно узкую аристократическую длиннопалую кисть. «Здравствуйте», — растерянно отозвался Никодим, пожимая ее. «Ах да, — спохватился тот, — крокодила почешу я одесную и ошую». «Так как он коротколап», — продолжил Никодим, все больше убеждаясь, что все-таки спит, но колеблясь, какие из событий последних дней стоило бы загодя реабилитировать этим удобнейшим из всех манером. «Поехали скорей, начштаба лаяться будет», — проговорил его собеседник, увлекая Никодима к машине.
Уже который раз за последние дни он почувствовал себя чем-то вроде щепки в бурном потоке: впрочем, любое отдаление от негостеприимной Шестопалихи было ему явно на руку, да и прокатиться на машине после нескольких часов пешей ходьбы с намокшими ногами было приятно. Дорога оказалась даже лучше, чем можно было представить по отвороту, подходившему к станции: либо ею отчего-то манкировали грузовики, либо
Через несколько минут они выехали на большую поляну, где, поставленные вразнобой, замерли несколько трейлеров: американская мода, медленно приходившая в Россию. Подрулив к одному из них, возле которого паслось уже несколько легковых машин, «Аксай» затормозил. Дверь ближайшего трейлера распахнулась — и юная стриженная наголо барышня в военной форме без знаков различия с недоумением уставилась на неловко вылезавшего Никодима. «Ты кого привез?» — прошипела она стоящему уже рядом шоферу, но, смешавшись, мигом переменила тон. «Прошу извинить за непростительную ошибку, — мягко проговорила она, — позвольте вас задержать на несколько минут, после чего мы отвезем вас в город». Аккуратно, но настойчиво она потянула Никодима к трейлеру. Тот, не сопротивляясь, пошел за ней. Дверь на этот раз запирать не стали, но, учитывая ситуацию, ему и самому не особенно хотелось бежать: дурная повторяемость как-то выбила его из душевного равновесия. Присев на стул, которых здесь было несколько (и все отчего-то разные), он стал прислушиваться к тому, что происходило за дощатой перегородкой.
Там распекали несчастного шофера. «Тебе сказали, он на борца похож будет. Этот что, похож на борца?» — шипела барышня. «Ты попа в Могилях видела? Он че, как поп выглядит? Вот я и подумал». — «А ты б не думал, это не твое. А пароль почему не спросил?» — «А он знал отзыв». — «Ой да ладно». — «Да вот так. А что с тем теперь будет?» — «Да пошли Ибрагимова». — «Жалко парня, он-то ничем не виноват» — «Он не виноват, а ты виноват. А ты документы у него смотрел?» — «Ну чего я у хорунжего буду документы проверять. А если он меня ляснет?» — «Да это не хорунжий». — «А мне откуда знать?» В какой-то момент разговор пошел по второму кругу, так что реплики стали повторяться. Никодим отвлекся: в давно немытое окно трейлера видна была часть поляны с травой, примятой ветром; у самого леса виднелась поленница дров. По стеклу полз муравей, вероятно заблудившийся или высланный на разведку. Время от времени он останавливался и приподымал передние лапки, как будто в безмолвном сожалении — что я наделал! куда забрел! — или просто в молитве. Вдруг что-то сказанное за стеной отвлекло Никодима. «В общем, паспорт забери и к Шарумкину, пусть решает», — проговорила барышня, и спустя несколько секунд дверь распахнулась, и тот же толстяк, только еще более расхристанный, с новой папиросой, предстал перед Никодимом. «Паспорт с собой у вас?» — хмуро поинтересовался он. Никодим полез во внутренний карман. «Ждите. А что вы не сказали, что вы не наш?» — не удержался он. — «Вы не спрашивали». — «А пароль откуда знаете?» — «Так его все знают», — злорадно проговорил Никодим. Тот, ни слова не говоря, вышел.
Когда его вновь вывели на крыльцо (к уже знакомым лысой барышне и шоферу прибавился третий конвоир: хмурый черноволосый здоровяк с россыпью янтарных прыщей на лбу), оказалось, что машин на поляне прибавилось, хотя не было слышно ни шума моторов, ни звука захлопывающихся дверей. Между трейлерами были натоптаны тропинки, но едва заметные: Никодим Ястребиный Глаз решил про себя, что кто бы ни были его таинственные хозяева, но перебазировались они сюда не слишком давно, поскольку иначе успели бы поляну так или иначе обжить. Впрочем, к отдельно стоявшему домику, куда они направлялись, вела, вероятно, главная из дорожек: она не только оказалась заметнее других, но даже была отмечена по краям россыпью нарочно принесенных камешков, как будто кто-то, ошалев от скуки, решил заняться первичным благоустройством. К торцу трейлера была приставлена наспех сколоченная лестница из трех ступенек. «Заходите туда, вас ждут», — проговорила барышня. Никодиму сделалось вдруг не по себе, так что он невольно оглянулся, ища возможности улизнуть: трое стражников стояли полукругом, внимательно смотря на него. Он пожал плечами, поднялся по ступенькам и без стука открыл дверь.
Сперва ему показалось, что в трейлере никого нет: так много в нем обнаружилось самых неожиданных вещей, как будто он был специально декорирован под помесь шатра монгольского нойона с библиотекой Британского музея. Справа от входа стояли вплотную несколько стеллажей, причем книги на них были подстрахованы от качки специальными железными штырями, проходящими у самого края полок вдоль всей их длины. Слева был повешен ковер, на котором вместо традиционных красавиц на фоне горного пейзажа выткан был лупоглазый автомобиль, стоящий на берегу реки среди округлых валунов. На ковре в сложном, но явно подразумеваемом порядке были развешаны смертоносные образцы — от серповидных ятаганов, продолжающих собственным обликом метафору кровавой жатвы, до современных на вид матовых длинноствольных штуцеров. Длинный и скудно освещенный трейлер уходил вдаль, как пещера Лейхтвейса, и, только присмотревшись, Никодим разглядел в глубине тощую мужскую фигуру, склонившуюся над чем-то вроде конторки или дирижерского пульта. Почувствовав на себе взгляд, мужчина обернулся и сделал несколько шагов навстречу: совершенно живой на вид писатель Шарумкин стоял перед Никодимом, хмуро на него глядя. Выглядел он ощутимо старше, чем на фотографии в «Утре России»: был, впрочем, по-прежнему длинноволос, небрит и чрезвычайно мрачен. «Твоя мать так и не научилась варить кофе?» — поинтересовался он памятным скрипучим голосом, налегая на французское «р». «На мой вкус, кофе у нее получается отличный», — парировал Никодим. «Ну попробуй моего». Конторка, перед которой он корпел, оказалась портативной плиткой, где над закопченной джезвой медленно вспухал маленький кофейный гриб. Шарумкин разлил кофе по чашкам и вручил одну Никодиму. Тот аккуратно принял ее, коснувшись случайно отцовской, пышущей жаром руки; тот сделал вид, что не заметил. Говорить, как и предполагал некогда Никодим, было не о чем, но какое-то глубокое спокойствие постепенно проникало в него, заставляя, впрочем, на заднем плане усомниться в немедикаментозном его характере. В дверь постучали. «Извините, что беспокою, — протянул женский голос, — но Пэйтоны выходят через полчаса». «Понял, — отвечал Шарумкин, оценивающе почему-то глядя на сына. — Сейчас все решим». Он подошел к двери и выглянул наружу. «Подберите эээ… нашему гостю экипировку по росту». — «А как же?..» — «Да справимся».